«Ближний дом» за галереей, где Екатерина в последние годы жизни проводила время до весны, это как раз и были покои Потемкина, осиротевшие после его смерти в 1791 году. Скучая по светлейшему князю, императрица не только пристроила в своем штате его бывших слуг, но и много жила в апартаментах, прежде занятых ее «любезным питомцем». Возможно, для того, чтобы поддержать угасающие душевные и физические силы, она нуждалась в воспоминаниях о нем. Желала оказаться в окружении его вещей, смешать, как в старые годы, свои и его табакерки, платки, книги… В сущности эти покои и прежде были для Екатерины домом, как ее комнаты оставались домом для Григория Александровича даже тогда, когда его роман с императрицей закончился. Почти два десятилетия они держались как семейная пара. Удивительно ли, что в отношении имущества князя Екатерина вела себя совсем по-вдовьи?
С первой капелью она перебиралась жить в Таврический дворец, возведенный для Потемкина на берегу Невы. «Главный корпус оного был в один этаж, кажется, нарочно, дабы государыня высоким входом не была обеспокоена. Здесь ее покои были просторнее, чем в Зимнем дворце, особливо кабинет, в котором дела слушала»[93].
Больше и роскошнее современникам казались комнаты императрицы в летних дворцах под Петербургом. Выезд «на дачу» совершался обычно в мае. Точное число зависело от погоды. Едва устанавливались теплые деньки, Екатерина покидала столицу. Особенно она любила Царское Село. Но камер-фурьерский журнал показывал, что для государственных торжеств обычно выбирался Петергоф. Там же нередко происходили и заседания Совета, собиравшегося раз в неделю по понедельникам. Кроме того, чтобы прогуляться и развеяться, двор устраивал катания по окрестностям и много времени проводил в Ораниенбауме.
Обычно, когда исследователи рассказывают о быте императрицы, они обращаются к «Запискам» статс-секретаря Адриана Моисеевича Грибовского, знавшего Екатерину II в последние годы ее жизни. Поэтому описание дня государыни в разных работах подчас выглядит «снятым под кальку». Между тем с возрастом привычки монархини менялись. Например, в молодости она была лихой наездницей, в зрелые лета — неутомимым пешеходом, а под старость часто прибегала к креслу на колесиках. В 90-х годах XVIII века ей уже трудновато было совершать частые переезды из резиденции в резиденцию, и она почти безвылазно проводила лето в Царском, о чем и упоминал секретарь.
Однако прежде Екатерина была очень подвижна. Камер-фурьерский журнал свидетельствует о частых и стремительных перемещениях государыни из столицы в Петергоф, Ораниенбаум, Царское, в строящуюся для великого князя Александра Павловича резиденцию Пелла, в гости к Орлову в Гатчину или к Потемкину в Осиновую рощу. Вообще императрица ездила много и, видимо, любила ощущение дороги так же, как и спокойную работу в кабинете. Ей ничего не стоило с утра отправиться в Петербург из загорода, провести там часть дня, а к вечеру вернуться обратно. Камер-фурьерский журнал, который вел особый чиновник — камер-фурьер, день за днем по часам отмечал все внешние события в жизни государыни — прогулки, обеды, выезды, приемы и т. д.
Из переписки видно, что по-настоящему хорошо Екатерина ощущала себя только на даче. Она не очень любила строгий этикет и с наслаждением предавалась прелестям «простой сельской жизни»: «Нет, я думаю, двора, где так много смеются и чувствуют так мало стеснения, как при моем, как скоро я перееду на дачу, — писала она 25 июня 1772 года своей парижской корреспондентке госпоже А. Д. Бьельке. — В городе другое дело: там мы чиннее: впрочем, и там часто непринужденность берет верх»[94].
Слова Екатерины подтверждал Луи де Сегюр: «Когда я приехал в Царское Село, императрица была так добра, что сама показала мне все красоты. Светлые воды, тенистая зелень, изящные беседки, величественные здания, драгоценная мебель, комнаты, покрытые порфиром, лазоревым камнем и малахитом, — все это представляло волшебное зрелище и напоминало удивленному путешественнику дворцы и сады Армиды…
При совершенной свободе, веселой беседе и полном отсутствии скуки и принуждения один только величественный дворец напоминал мне, что я не просто на даче у самой любезной светской женщины. Кобенцель был неисчерпаемо весел; Фитц-Герберт выказывал свой образованный, тонкий ум, а Потемкин — свою оригинальность, которая не оставляла его даже в минуты задумчивости и хандры. Императрица свободно говорила обо всем, исключая политику: она любила слушать рассказы, любила и сама рассказывать. Если беседа случайно умолкала, то обер-шталмейстер Нарышкин своими шутками непременно вызывал смех и остроты. Почти целое утро государыня занималась, и каждый из нас мог в это время читать, писать, гулять, одним словом, делать, что ему угодно. Обед, за которым бывало немного гостей и немного блюд, был вкусен, прост, без роскоши; послеобеденное время употреблялось на игру или на беседу; вечером императрица уходила довольно рано, и мы собирались у Кобенцеля, у Фитц-Герберта, у меня или Потемкина»[95]. Трудно поверить, что это описание жизни иностранных дипломатов при одном из самых больших и пышных дворов Европы.
«Я прошлась по царскосельским садам, — вспоминала Виже-Лебрён, — которые являют собой истинную феерию. У императрицы была устроена особая терраса, соединяющаяся с ее покоями, где содержалось множество птиц; мне рассказывали, что она каждое утро кормит их, находя в этом величайшее для себя удовольствие»[96].
С Петергофом у Екатерины было связано слишком много неприятных воспоминаний юности, когда молодая великокняжеская чета жила там почти взаперти под неусыпным оком соглядатаев Елизаветы Петровны. Только сильная жара могла выманить императрицу на берег Финского залива, поскольку «прелестное Царское Село было бы невыносимо: там пришлось бы задохнуться». «Я сегодня оставила мое любимое Царское Село, — жаловалась Екатерина госпоже Бьельке, — и отправилась в отвратительный, ненавистный Петергоф, которого я терпеть не могу, чтобы праздновать там день моего восшествия на престол и день святого Павла… Я, как школьник, выбрала дальнюю дорогу, отправляясь из рая в ад». В отличие от иностранных путешественников императрицу не восхищали ни каскады фонтанов, ни скульптурные композиции. Ей казалось противоестественным «взметать воду вверх», вместо того, чтобы предоставить ее спокойному течению прудов и заводей. К тому же Екатерина не обладала крепким здоровьем, и постоянные сквозняки из-за мощного бриза с залива смущали ее.
Помпезный Петергоф, где при большом стечении народа отмечались государственные праздники, в сознании государыни противостоял тихому и «уединенному» Царскому — кабинету философа, ее истинному дому. Мысленно она все время возвращалась туда и с охотой описывала свой распорядок дня на даче. «Никогда мы так не веселились в Царском Селе, как в эти девять недель, проведенные с моим сыном, который делается красивым мальчиком. Утром мы завтракали в прелестной зале, расположенной близ пруда, потом расходились, нахохотавшись досыта. После занятия каждого своими делами обедали, в шесть часов прогулка или спектакль, вечером поднимали шум по вкусу всех шумил, которые окружают меня, и которых здесь большое число. Невозможно буквально представить себе веселость безумнее и безумие разумнее нашего; но так как это прекрасное расположение духа оставило нас у ворот Царскосельского дворца, то я тотчас по приезде сюда заперлась в свою комнату и принялась марать бумагу… Итак я водворилась на жительство у берега моря, и гадкий Петергоф сумел сделаться сносным»[97]. Лишь свежий воздух и возможность работать ненадолго примиряли императрицу с резиденцией, которую многие считали волшебным миром.
Виже-Лебрён, побывавшая на празднике в Петергофе, была поражена его роскошью: «Обширный парк, прекрасные фонтаны, великолепные аллеи, одна из которых обсажена громадными деревьями, расположены на берегу усеянного кораблями моря. Искусства сумели использовать природные сии красоты и создали из Петергофа нечто феерическое. Когда я приехала к полудню на сей праздник…в парке уже теснилась огромная толпа… Я в жизни не видела такого количества плащей, расшитых золотом, столько бриллиантов и перьев… Били все фонтаны; помню огромный каскад, низвергающийся в канал с высокого утеса, под которым можно было пройти, не замочившись. Когда вечером иллюминированы были дворец, парк и корабли, не был забыт и сей утес, являвший собой воистину магическое зрелище, благодаря невидимости ламп, освещавших сии водяные своды, со страшным грохотом ниспадавшие в канал»[98].
От всего этого Екатерина по-видимому уже устала. Сравним «дачное» описание у Сегюра и праздничное у Виже-Лебрён. Сердце государыни принадлежало первому. Она не любила держать себя «чиннее», а при большом стечении народа «непринужденность» должна была уступить место «величественности». Столица диктовала еще более жесткие правила этикета. Поэтому императрица не торопилась туда. Возвращение в Петербург приурочивали к ухудшению погоды в сентябре, причем Екатерина любила затянуть с отъездом и, очутившись в Зимнем, чувствовала себя птицей в клетке.
