Я ответил ему, что я старик, мне уже 61 год и на старости лет я не хочу брать греха на душу. Я могу только показать, что военнопленные поляки действительно прибыли на станцию Гнездово весной 1940 года.
Тогда германский офицер стал уговаривать меня дать требуемые показания, обещая в положительном случае перевести меня с должности сторожа на должность начальника станции Гнездово, которую я занимал при советской власти, и обеспечить меня материально.
Переводчик подчеркнул, что мои показания, как бывшего железнодорожного служащего станции Гнездово, расположенной ближе всего к Катынскому лесу, чрезвычайно важны для германского командования, и что я жалеть не буду, если дам такие показания.
После этого офицер стал на меня кричать, угрожать избиением и расстрелом, заявляя, что я не понимаю собственной выгоды. Однако я твердо стоял на своем.
Тогда переводчик составил короткий протокол на немецком языке на одной странице и рассказал своими словами его содержание.
В том протоколе был записан, как мне рассказал переводчик, только факт прибытия польских военнопленных на станцию Гнездово. Когда я стал просить, чтобы мои показания были записаны не только на немецком, но и на русском языке, то офицер окончательно вышел из себя, избил меня резиновой палкой и выгнал из помещения…»
Подобных показаний пытались добиться и от других железнодорожников — с тем же результатом. Конечно, возможно, что если бы их тоже, как и Киселева, по месяцу обрабатывали в гестапо, то правдолюбцев оказалось бы больше, но, с другой стороны, дрессировка Киселёва потребовала от немцев столько усилий, что с другими, по-видимому, предпочли не связываться.
Случайно к немцам попал бывший рабочий гаража Смоленского УНКВД Е. Л. Игнатюк. То была перспективная добыча.
Из показаний Е. Л. Игнатюка, 1903 г. р.:
«Когда я был в первый раз на допросе у начальника полиции Алферчика, он, обвинив меня в агитации против немецких властей, спросил, кем я работал в НКВД. Я ему ответил, что я работал в гараже Управления НКВД Смоленской области в качестве рабочего. А на том допросе он стал от меня добиваться, чтобы я ему дал показания о том, что я работал в Управлении НКВД не рабочим гаража, а шофером.
Алферчик, не получив от меня нужных показаний, был сильно раздражен и вместе со свои адъютантом, которого он называл Жорж, завязали мне голову и рот какой-то тряпкой, сняли с меня брюки, положили на стол и начали бить резиновыми палками.
После того меня опять вызвали на допрос, и Алферчик требовал от меня, чтобы я дал ему ложные показания о том, что польских офицеров в Катынском лесу расстреляли органы НКВД в 1940 году, о чем мне, как шоферу, участвовавшему в перевозке польских офицеров в Катынский лес и присутствовавшему при их расстреле, известно. При моем согласии дать такие показания Алферчик обещал освободить меня из тюрьмы и устроить на работу в полицию, где мне будут созданы хорошие условия жизни, в противном же случае они меня расстреляют…»
Потом Игнатюка передали другому следователю, затем отправили в гестапо — но и с этим «свидетелем» тоже ничего не вышло. Немцы пытались получить такие же показания от бывшего помощника начальника смоленской тюрьмы Н. С. Каверзнева, бывшего работника той же тюрьмы В. Г. Ковалева — с тем же результатом.
Как видим, со свидетелями у немцев не то чтобы плохо, а вообще никак. Пятеро из них либо умерли, либо куда-то пропали, а двое оставшихся, едва пришли советские, тут же от своих показаний отказались. Даже с учетом рассказов об НКВД, великом и ужасном, как-то не очень убедительно выглядит.
Странно, ведь в распоряжении оккупантов было достаточно коллаборационистов, сотрудничавших с ними по доброй воле, сочинивших и подмахнувших бы любые показания. Почему их не использовали? Что это — высокая честность или банальное разгильдяйство?
Впрочем… следствие вела ГФП, армейская структура, которая известно где видела ведомство пропаганды. А с учетом того, что в деле было, как мы увидим впоследствии, замешано еще и РСХА, структура Гиммлера, которую военные любили, как обычно любят особистов… Кроме того, без пяти минут фронтовые офицеры (а с учетом партизан — фактически фронтовые) вовсе не горели желанием делать грязную работу для тыловых крыс из Берлина. Задание они вроде бы выполнили, но пупок не рвали. Русская пословица говорит по этому поводу: «Как-нибудь сделаешь, как-нибудь и выйдет».
Или все же то была чистая любовь к правде?
Но, как бы то ни было, а свидетелей у немецкой стороны нет. Вся их версия держится только на актах экспертизы, к которым мы и перейдем.
Глава 3
Маленькие хитрости доктора Бутца
Вождь был мудрым эльфом, он сумел дожить до старости, ни разу не нарушив закон и не пойдя против совести. Это ведь так просто — надо всего лишь не проявлять излишнего любопытства…
Елена Прудникова. Там, за западным морем
Если основным документом в работе «комиссии Бурденко» являлась добротно сделанная справка НКВД-НКГБ, то немецкая тайная полевая полиция сработала поверхностно и халтурно. Основой немецкого «официального материала», кроме страстных придыханий ведомства пропаганды, стало «Сообщение о катынских раскопках» председателя немецкой комиссии по расследованию катынского расстрела доктора Герхарда Бутца. Этот видный судебно-медицинский эксперт, директор института судебной медицины и криминалистики Бреслауского университета, во время войны был начальником судебно-медицинской лаборатории группы армий «Центр» и главой «Специальной команды ОКВ по расследованию большевистских зверств и действий, нарушающих международное право»[16].
Итак, 28 февраля 1943 года Киселев, как утверждается в документах ГФП, дал показания тайной полевой полиции. После чего немцы вдруг начинают проявлять фантастическую оперативность — уже 1 марта донесение направлено Бутцу, который тут же отправился на место.
Профессор Виленского университета и самый авторитетный в Польше специалист по судебной медицине доктор Сингалевич дал следующую характеристику д-ру Бутцу[17]: «Во-первых, в этой области он ученый европейского масштаба, а во-вторых, человек безусловно порядочный, который ни в коем случае не поставит свою подпись под фальшивой экспертизой».
Фальшивой эта экспертиза и не была, а просто… своеобразной. Во-первых, из нее явственно видно, как относился немецкий ученый к этой своей работе — с восторгом, который ему очень плохо удавалось скрыть. Только не надо думать о нем худо — восторг был чисто научного свойства и происходил от возможности заняться изучением совершенно нового вопроса, а именно процессов, происходящих в трупах в условиях массового захоронения. А то, что предмет исследования, как бы это сказать… — так у патологоанатомов работа такая. Академик Бурденко тоже писал о составленной им «коллекции черепов русских граждан». Более существенно то, что Бутцу не с чем было сравнивать свои наблюдения — тема-то новая! Чем он совершенно беззастенчиво пользовался, когда надо было увильнуть от конкретных заключений и ответственности за них.
Приведенное в немецком материале сообщение доктора Бутца, по сути, является кратким отчетом о научной работе с некоторыми описательно-криминалистическими моментами, к которым, в отличие от состояния трупов, автор относится без всякого интереса. Большая часть текста посвящена специфическим научным вещам, которые нам ни к чему и только окончательно портят аппетит. Соответственно, цитирование получится несколько отрывочным, но это не потому, что авторы, стремясь доказать свою точку зрения, выдергивают фразы из контекста, а потому, что интересующие нас моменты подчас приходится вылавливать в потоке научной информации. Кто не верит, может пойти в ГАРФ, взять дело № 22 описи 114-й фонда Р-7021 и убедиться самолично.
А во-вторых, по-видимому, репутация д-ра Бутца в мировом научном сообществе была и вправду достаточно высока. И если Геббельсу надо было прикрыться его авторитетом, то надо ли Бутцу, чтобы им в своих делах прикрывался министр пропаганды? Достаточно с него и той явно пропагандистской «спецкоманды», которую доктор возглавляет. Так что он весьма старательно печется о своей репутации. Как именно — мы увидим чуть позже.
Как пишет д-р Бутц в своем сообщении, «совместно с тайной полевой полицией я убедился с помощью пробных раскопок в правильности полученных свидетельских показаний русских жителей из соседних деревень. Вследствие промерзания почвы не могли быть начаты немедленно изоляция трупов и их исследование, представилось возможным спокойно приступить к приготовлениям к предстоящим работам…
