его картине мира. Структура текста определяется присущей данному жанру риторикой. Именно в этом смысле повествовательный дискурс ценен для историка. Характерная черта поэтики саги — «симптоматический» способ изложения, отличающий ее как от других типов средневекового нарратива, так и от романа Нового времени. Этот прием состоит в том, что авторы саг проявляют сдержанность в оценках происходящего, которые скорее подразумеваются, нежели эксплицитно выражены. Они довольствуются ролью внешних свидетелей, которые сообщают о поступках и речах персонажей, но никогда не говорят об их мыслях и намерениях, если они не раскрываются в их высказываниях. С этим связана объективность изложения. Автор саги никогда не позволяет себе собственных оценок происходящего.
Сага возникла еще в дописьменный период и передавалась, неприметно трансформируясь, из поколения в поколение, пока, наконец, не была записана. Запись эта, разумеется, не представляла собой буквальной фиксации устного предания. Момент записи саги был заключительной стадией обретения ею той формы, которая нам известна. Близость стиля саги к устному рассказу — иллюзия.
В противоположность скальдическим песням, сочинители которых известны (скальды нередко настойчиво подчеркивают свою индивидуальную самобытность), сага в принципе анонимна. Безымянный составитель саги мыслит себя не в качестве творца записываемого им текста, а в качестве последнего звена в более или менее длительном процессе передачи устного повествования, которому он придает завершенность. До какой степени устная традиция преобразовывалась в процессе ее письменной фиксации, остается предметом споров нескольких поколений скандинавистов [480].
«Семейные саги» пользовались огромным успехом у исландцев — ведь они хранили память о событиях, происшедших в недавнем прошлом с их предками, и воспринимались как истинные свидетельства. Описываемое в сагах происходило в местности, хорошо известной каждому, кто их читал или слушал, и тем самым усиливался «эффект присутствия», ибо люди, с живейшим интересом воспринимавшие содержание саг, нередко населяли те же хутора и усадьбы, пасли стада на тех же лугах и ходили теми же тропами, что и герои саг.
Правда и вымысел сплетаются в сагах в тугой узел, который в большинстве случаев едва ли способна развязать исследовательская мысль современного историка. Независимо от того, в какой мере сага сохраняет сведения о подлинных фактах жизни исландцев X–XI вв., она представляет собой ценнейший источник д ля понимания мировоззрения и системы ценностей исландцев времени записи саг [481]. Подчеркну еще раз: ни один другой памятник средневековой словесности не приближается в такой мере к изображению жизни простолюдина.
Включению саг в сферу рассмотрения историко-антропологических проблем долгое время препятствовали методологические установки так называемой «исландской школы» в скандинавистике. Ученые этого направления, сложившегося в 30-е годы и сохраняющего свое влияние до сих пор, видят в сагах плод индивидуального художественного творчества, в принципе ничем не отличающегося от творчества современных новеллистов. Из этой общей установки проистекал отказ от попыток увидеть в «семейных сагах» исторические источники. Соответственно, до самого недавнего времени саги оставались преимущественно предметом литературоведческого и лингвистического анализа [482]. Особое внимание исследователи уделяли поискам свидетельств о влиянии на сагу латинской литературы континентальной Европы, причем это воздействие явным образом преувеличивалось [483]. Собственно, лишь в 70-80-е годы стало складываться новое, историко-антропологическое, направление в скандинавистике, которое ставит перед собой цель объединить филологический анализ с изучением историко-культурной ситуации, породившей сагу. Не принимая ее содержание за прямое отражение действительности и учитывая жанровые особенности этих прозаических произведений, новое направление стремится раскрыть картину мира исландцев эпохи записи саг. Многие конкретные факты, в них сообщаемые, рисуемые в них ситуации и тем более речи, произносимые героями саг, могли быть фиктивны, но вместе с тем необходимо иметь в виду, что в родовой саге находила отражение жизнь исландцев X–XI столетий, как она мыслилась их потомками в XIII в. [484] «Остров антропологии» (Island of Anthropology. 1990) — таково название книги датской исследовательницы К. Хаструп, в которой охарактеризованы возможности, открываемые древнеисландскими источниками для историко-антропологического изучения. Эти возможности поистине неисчерпаемы.
Предметом моего анализа будут два сочинения, принадлежащие к жанру саги, — «Прядь о Торстейне Побитом Палкой» и «Сага о Храфнкеле Годи Фрейра». Эти повествования рисуют события, происходившие в восточной части Исландии. Оба эти произведения ни в коей мере не обойдены вниманием скандинавистов, они неоднократно изучались под разными углами зрения и даже послужили предметом научных дебатов. В частности, на их материале обсуждались вопросы об изменении героического идеала в древнеисландской словесности, об источниках, возможно, использованных при их составлении, господстве в них вымысла и т. д. [485]Здесь не место рассматривать эти дискуссии, относящиеся скорее к истории литературы, нежели к проблематике социальной истории. Я хотел бы сосредоточиться на вопросе о том, какое преломление нашли в указанных текстах процессы социальной динамики.
Начнем с анализа «Пряди о Торстейне Побитом Палкой» [486]. Термин «прядь» (pàttr) прилагался к небольшим по объему повествованиям, которые нередко входили в более обширные саги (обычно — в саги о норвежских конунгах), вплетаясь в их текст, подобно тому, как нити вплетаются в канат. В отличие от большой саги, где фигурирует множество действующих лиц, в «пряди» их всего несколько, и события, в ней описываемые, выстраиваются последовательно, без отступлений. Иными словами, сюжет «пряди» более прост по сравнению с сюжетом саги. Характерную черту рассматриваемой нами «пряди» составляет то, что значительную долю ее текста занимает прямая речь персонажей.
Как и в других сагах, повествование в интересующем нас сочинении образовано серией эпизодов, разделенных между собой промежутками времени разной длительности. Автор выделяет из потока времени одни только значимые для развития сюжета сцены, отсекая все остальное как не относящееся к сути дела. Фабула «Пряди о Торстейне Побитом Палкой» в основном сводится к конфликту между двумя персонажами — Торстейном, сыном Торарина, живущим в Солнечной Долине, и Бьярни, сыном Бродд-Хельги [487], владельцем Капища, могущественным годи [488], предводителем и жрецом.
О Торстейне сказано, что он сам вел свое хозяйство, разводя коней. Отец его в прошлом был «великим викингом» (rauðavíkingur) [489], что, впрочем, еще не свидетельствовало о его могуществе или богатстве: Торарин в молодости принимал участие в заморских экспедициях, но теперь он был стар и почти вовсе ослеп. Из «пряди» явствует, что у Торстейна не было других родственников помимо отца. Хозяйство его было невелико, и он, по-видимому, не имел рабов или работников. Напротив, под властью Бьярни было немало людей, признававших его верховенство; в его усадьбе жили рабы и наемные работники свободного происхождения. Среди последних упомянут конюх Торд, который «был очень задирист и всем давал почувствовать, что он работник у большого человека (ríkismanns húskarl); это не делало его более достойным, и его мало кто любил».
Во
