На второй день мамаковы послы были в стане Штефана. Держали они себя надменно, как и подобает бесстрашным батырам. Штефан дозволил им стать в пяти шагах от белого своего скакуна. Он был в кольчуге и железном островерхом шлеме. Ратники его собирали кладь, хоронили убитых, отбирали пленников. Когда мамаково посольство остановилось перед князем, все побросали свои дела.
— Пусть послы скажут, кто они и что им надобно, — повелел воевода.
Татаре громогласно объявили, кто они и чего им надобно. Никто и ничто на свете не страшит монгольскую рать. Все князья должны склониться перед ее мощью.
— Стало быть, вельможи Мамаковы желают вызволить ханского брата?
— Верно, государь.
— И еще ханского сына?
— И его, государь.
— А за казни и разорение вотчины моей не желают получить положенной кары?
— Нет. Это их ратное право еще со времен Батыя.
— Стало быть, они вправе рубить моих людей, рассекать утробы женщин, жарить на копьях детей, запрягать в ярмо рабов и гнать их плетьми до самой Волги?
— Вправе. Гяуры должны покориться владыке мира.
— А меня тут, — отвечал с мимолетной улыбкой воевода, — встретили жены полоненных мужей и матери погубленных младенцев. И, преклонив колена, громко вопили и страшным проклятием грозились, когда не воздам разбойникам по справедливости. Так вот мой ответ Мамак-хану. Сиона-Сиди Ахмеда не казню, ибо он ему брат: придержу его при себе, когда-нибудь, может быть, пойдет он на самого Мамака и отнимет у него престол и жен, а может, и жизнь. Уж мне-то ведомо, на что способны братья. А Мамака-молодого велю казнить за погубленных младенцев Молдавии. И вы, послы, говорившие тут столь дерзостно, сложите сей же час головушки, дабы другим не повадно было. Одному старейшему оставляю жизпь. И глаза — дабы увидел все, и язык, дабы поведал о том своему господину. Отрезать ему только уши, в назидание другим: не все, что говорит Мамак, святая правда; и нос, дабы не слишком задирал его, являясь перед нами. Мудро взвесив нрав молдаван и сынов чингисовых, князь поручил оргеевским и сорокским крестьянам свершить задуманную казнь. Привязав длинными канатами Еминек-Сиди Мамака за руки и за ноги к четырем коням, всадники поскакали в разные стороны и разорвали его на куски. А 99 послов проткнули 99 кленовыми кольями, срубленными тут же в дубраве. Княжеское войско стояло ровной стеной с обеих сторон. Пуще всех злорадствовали те самые женки, что грозились проклятием; столпившись в стороне и полуобернувшись, они следили украдкой за казнью.
А потом, пожаловав пыркэлабом своего боярина Гангура, господарь повелел ему заложить без промедления каменную крепость с земляными раскатами у Оргеева на Днестре, где кончаются кодры, дабы укрепить рубеж в сторону Дикого поля. И быть крепости готовой к осени, для чего выйти на ее строительство поочередно жителям трех волостей; а к Дмитриеву дню стать там господаревой страже. И еще прибавить ратников в Сорокской и Тигинской крепостях. И отпустить сотого посла Мамака с отрезанным носом и ушами, пускай свободно идет к хану своему.
V
Шестнадцать дней стояли гонцы Штефана у Днепра, после ухода мамаковых орд в пустыню, выжидая, не поворотят ли они обратно. К степному дурнопьяну стали приставать паутинки — то был знак, что в безлюдных просторах воцарился покой. В первую неделю нового 70 года, сентября месяца в третий день, распорядился Штефан освятить Путненский монастырь во славу пречистой девы, матери господа нашего Иисуса Христа. Со всей молдавской земли сзывали людей в угорье на великий праздник поминовения усопших и возблагодарения всевышнего за дарованные победы. Три года строился храм, 4 июня 1466 года князь собственноручно ударил молотом по первой каменной плите. Знатный Фряжский зодчий Антонио, владевший тайной кладки сводов, приложил немало старания и искусства. В срок явились и афонские иконописцы. Церковную утварь и ризы изготовили хваленые Кафинские мастера. Ко дню освящения прислали они господарю вдобавок прямой меч с крестообразной рукоятью, усыпанной алмазами и рубинами.
Народ стекался отовсюду, заполняя окрестные склоны. Согласно протоколу, Штефан восседал на княжеском престоле в венце, а боярство стояло около. Когда же началось чтение священного евангелия, господарь обнажил голову и преклонил колена вместе с княжичем Алексэндрелом; и так стояли они до евхаристии[105]. В той же части храма у выхода из трапезы стояли княгини-инокини с прочими княжескими детьми. У жерственника служили 64 духовных чина — архиепископы, священники и дьяконы. Нямецкий архимандрит и настоятель Иосиф был помазан настоятелем святой путненской обители. На его же место заступил отец Сильван. Владыка Феоктист, Сучавский митрополит, и владыка Тарасий, Романский преосвященный, торжественно отслужили поминальный молебен по усопшим предкам. При, появлении господаря войско в доспехах и ратном убранстве сверкнуло оружием, затем застыло скалой. На холмах немецкие ратники грохнули из бомбард, а конники, горяча коней, подняли хоругви на высоких древках. По всей долине началось пиршество. Загудели новые колокола, отлитые львовскими мастерами, воспевая того, кто повергает ворогов во прах и сокрушает зубы в устах злодеев.
VI
29 августа лета 71-го, в день усекновения главы Иоанна Предтечи, Штефан-Воевода обедал с боярами в малой палате Сучавского замка. И случилось в то время великое землетрясение. Наполнив серебряный кубок своему господину, Дажбог-кравчий только собирался отпить, проверки ради, из него, когда внезапно всколебались недра земные. Сотрапезники, изменившись в лице, переглянулись, затем поворотились к господарю. За первым ударом последовал второй; в крепости загромыхал обвал. Отроки-служители и дети боярские принесли весть, что обрушился угол большой колокольной башни Небуисы; сдвинувшись с места, колокол протяжно зазвонил.
Господарь вышел во двор. Солнце стояло о полдень. За Штефаном поспешали придворные. Творя молитвы, показался святейший владыка Феоктист. И подлинно: угол башни над обрывом обрушился. В комнатах, где жили немецкие ратники и лучники-сейманы, творилось невообразимое. Стукаясь лбами, воины вылезали в окна. Господарь обронил несколько слов немецкому капитану и тот, высоко подняв шестопер, кинулся стремглав к воинам, передавая по комнатам слова повелителя. И вскоре отряды — в шлемах и с оружием в руках — построились со своими начальниками.
— Отец святой, — обратился Штефан к владыке Феоктисту, — изволь укрыть младенцев и княгинь в церкви и сотворить молитву об отпущении грехов, в которых я повинен перед господом.
Митрополит отошел со старыми боярами. Штефан остановился перед рядами воинов. Смотрел он пронзительно, но никого не укорил. И все же у некоторых венгерских и албанских воинов дрогнули седые усы, иные же из молдаван готовы были сквозь землю провалиться. К тому времени князю минуло сорок. Он был с открытой головой, в том виде, в каком оставил трапезу; заботы, горести и тяжкие думы посеребрили волосы Штефана. Брови его были нахмурены, усы чуть взъерошены. Но старые воины умели читать на белом лице господаря свойственное ему мягкосердие. Как только владыка начал молебен, землетрясение прекратилось.
— Кто убоялся? — спросил с улыбкой князь. — А то под крепостью живет ворожея, она младенцев волчьим волосом окуривает — от страха лечит. Воины что дети. Одно знают — резвятся; а истинного смысла небесного знамения постичь не в силах.
Обветшала башня Небуисы — вот господь и указал нам обновить ее. Державе нашей тоже надобны новые кирпичи и камни — обновить чины боярские, поставить в должности храбрецов, отличившихся в ратных походах. И еще одно: пора отбросить старые повадки, воздвигнуть единую башню верности, дабы впредь не повторялось Васлуйское дело, 16 января того же года, когда господарю пришлось казнить за измену Негрилэ-кравчего, Исаию-ворника и Алексу-стольника. А еще, быть может, падение башни означает гибель господарева недруга. А недруг тот не кто иной, как Раду Басараб, валашский воевода. Обновление башни предрекает также радостное обновление Сучавского двора: пройдет немного дней, и из крымской крепости Мангоп пожалует в Молдавию новая княгиня. И все от мала до велика возрадуются вместе со своим господином.
Затем князь воротился к прерванной трапезе. А капитаны, сотники и кое-кто из воинов, собравшись по своим комнатам, удивленно слушали еще раз речи князя в толковании капитана Питера Германа. Это был изрядной учености саксонец, искусный в шести языках, и даже расписываться мог. И дар имел толковать иные тайные мысли воеводы. А когда он этим делом занимался, то имел обыкновение держать при себе кувшин старого котнарского и часто прикладывался к оному кладезю премудрости. Саблей же своей чертил при этом замысловатые линии на песке; другие — правда — разуметь их не могли, а он мог. И еще владел он искусством стрельбы из ломовых пищалей. Немцам своим он устроил самострелы и обучил их попадать в цель с большого расстояния. Был он высоким, русобородым человеком с рыжими вихрами.
