Пискаревский летописец содержит сведения о важных событиях опричнины; об учреждении опричнины, ее характере, разгроме Новгорода, княжении Симеона Бекбулатовича. Они основаны, вероятнее всего, на летописи конца XVI в., общей Пискаревскому летописцу и Сокращенному временнику. Достоверность всех известий подтверждается широким кругом источников – краткими летописцами, записками иностранцев, «Историей о великом князе Московском» Андрея Курбского.
3) Устные источники Пискаревского летописца
Первые исследователи Пискаревского летописца О. А. Яковлева[202] и М. Н. Тихомиров[203] считали, что в основе многих статей Пискаревского летописца, содержащих сведения об опричнине, лежат устные предания, слухи, основанные на рассказах оппозиционных бояр. Но для того чтобы выявить, насколько правомерно говорить о слухах, нужно определить само понятие устного источника.
В широком смысле устными считаются все источники, которые не были записаны. Если речь идет о недавней истории, то такое определение было бы достаточным. Но отдаленные эпохи невозможно изучать по устным источникам. Любое свидетельство тех времен, чтобы дойти до нас, должно быть прежде всего записано. Применительно к ним можно говорить только об источниках устного происхождения. Тогда сразу возникает вопрос, как отличить здесь устный источник от письменного. О проблеме, возникающей при выявлении устного источника летописного текста, писал С. Н. Азбелев: «Впервые фиксируя тот или иной факт, летописец опирался исключительно на устные сообщения, если не был сам его непосредственным очевидцем. Письменные источники любого летописного свода (предшествующие ему своды, пополняющиеся летописи, исторические повести и т.п.), дававшие фактический материал, восходили в конечном счете к такого же рода устным повествованиям, какие составитель свода собирал на слух, собирая данные для изложения новейших событий»[204]. Сложным вопросом является и определение соотношения фольклора и устного источника: представляет ли фольклор одну из разновидностей устных источников. С. Н. Азбелев их отождествляет: «Устные рассказы очевидцев – первоисточники, на основе которых появлялись и развивались исторические предания и легенды, героические сказания, исторические песни»[205]. А И. Лазарев рассматривал устность как единственную форму бытования фольклора, без которой он собственно перестает быть таковым: «Устность – не формальный признак фольклора; он обозначает не способ передачи и распространения фольклорного произведения, а единственно возможную форму его существования в полноценном художественном виде»[206]. Иными словами, не все устные источники носят фольклорный характер, но фольклор немыслим без устной формы изложения, в противном случае это будет просто произведение определенного литературного жанра. А. И. Лазарев выделил два понимания фольклора: «Можно констатировать, что в настоящее время в русской науке термин „фольклор“ употребляется в двух значениях: 1) в широком смысле слова – для обозначения всей традиционной художественной культуры народа; 2) в узком смысле – для обозначения поэтического творчества»[207]. Определение фольклора у А. И. Лазарева является более широким, чем у В. Я. Проппа, который понимал под фольклором только творчество социальных низов или народов доклассового общества[208], поэтому мы будем придерживаться его.
Исходя из характеристики А. И. Лазарева, все статьи Пискаревского летописца, не имеющие письменных аналогов в других источниках, можно назвать просто «устными рассказами»: они не являются художественными произведениями, это не исторические предания, а, скорее всего, действительно просто запись слухов, циркулировавших в придворной среде. Само появление слухов, легенд свидетельствует, с одной стороны, об интересе к опричнине, к эпохе Грозного, а с другой – о недостатке информации, который призваны были восполнить эти слухи. Но мы не можем утверждать, что Пискаревский летописец является первым письменным произведением, в котором слухи о событиях опричнины обрели письменную форму, нельзя исключать, что они читались в составе какого-либо не дошедшего до нас источника и оттуда попали в Пискаревский летописец.
Записи, основанные на устных рассказах, начинаются в Пискаревском летописце еще с сообщения, помещенного под 1546 г., в которых говорится о коломенских «потехах» Ивана Грозного: «И тут была у него потеха: пашню пахал вешнюю и з бояры и сеял гречиху; и иныя потехи: на ходулех ходил и в саван наряжался»[209]. А. А. Круп связывает эти сведения с каким-то языческим обычаем встречи весны[210]. Я. С. Лурье сопоставил сообщение Пискаревского летописца о «потехах» в Коломне с одним замечанием в письме Ивана Грозного Курбскому: «Аще ли же о сем помышляеши, яко церковное предстояние не тако и играм бытие, и убо всего же ради лукавого умышления бысть» – и писал, что Пискаревский летописец дает конкретный пример таких игр, «имеющих сакральное значение и находящихся в некотором противоречии с нормами христианского благочестия»[211]. То, что такие игры могли иметь место, подтверждается другими источниками. В одной из летописей XVI в., Александро-Невской, тоже описаны подобные развлечения царя: «Царь и великий князь ездил с детми своими со царевичи с Иваном и с Федором в Чюдовское село Черкизово тешитись; и повеле осеки осечи и медведи пущати»[212]. Статья о коломенских событиях Пискаревского летописца основана на известиях о подобных играх. Поскольку Пискаревский летописец является единственным памятником, сообщающим о коломенских развлечениях царя, можно предполагать, что в основе статьи летописца лежит устный рассказ.
Следующие два сообщения Пискаревского летописца есть и в Сокращенном временнике – скорее всего, они были в общей им летописи конца XVI в. Это рассказы о Псковском юродивом Николе, обличавшем Ивана Грозного и ускорившем его отъезд из Пскова, и о переговорах Ивана Грозного с крымскими послами после похода крымского хана на Москву, когда царь и бояре нарядились в сермяги, бусыри, бараньи шубы. Эпизод с псковским юродивым Николой был широко известен и иностранцам. О нем упоминали Штаден, Флетчер, Горсей. Флетчер писал, что Никола Псковский, угрожая царю ужасным происшествием, если он не перестанет умерщвлять людей и не оставит город, спас таким образом жизнь множества людей[213]. У Горсея юродивый Николай встретил царя в Пскове «смелыми проклятиями, заклинаниями, руганью и угрозами, называл его кровопийцем, пожирателем христианской плоти, клялся, что царь будет поражен громом, если он или кто-нибудь из его войска коснется с преступной целью хотя бы волоса на голове последнего из детей этого города»[214]. Генрих Штаден сообщал, что Микола велел великому князю, приехавшему к нему в Псков, отправиться домой, и великий князь выполнил его приказ[215]. Скорее всего, иностранцы взяли легенду о Николе из того же источника, что и Пискаревский летописец. Возможно, это были какие-то рассказы оппозиционных бояр. Так как рассказы о юродивом Николе и о переговорах царя Ивана Грозного с крымскими послами, помимо Пискаревского летописца, читаются и в другом памятнике, Сокращенном временнике, можно предположить, что они взяты из летописи XVI в., общей обоим. Об устном источнике здесь приходится говорить условно, потому что в Пискаревский летописец они попали уже записанными.
Заметка последнего о свадьбе сына Владимира Андреевича Старицкого Василия и княжны Марии Мезецкой носит политический, явно тенденциозный характер. О. А. Яковлевой удалось определить недостоверность известия Пискаревского летописца о свадьбе: «Свадьба была в слободе с великим срамом и с поруганием. И князя Василия убил Володимеровича»[216]. Исследовательница обнаружила краткий летописец XVI в. Кирилло-Белозерского монастыря, сообщающий о естественной смерти князя Василия Владимировича Старицкого[217]. М. Н. Тихомиров полагал, что легенда о свадьбе князя Василия Владимировича Старицкого и княжны Марии Мезецкой была введена с целью очернить Грозного и его наследников[218]. Это показывает, что автор Пискаревского летописца не останавливался перед фальсификацией событий, если подобное искажение отвечало его целям.
Три рассказа Пискаревского летописца содержат легенды о предсказании опричнины. По одному из них, когда великий князь Василий Иванович и Елена Глинская ходили перед рождением царя Ивана Грозного в Троице-Сергиев монастырь, чернец швырнул в великую княгиню младенцем[219]. В другом – казанская царица предсказывает послу Михаилу Сунбулову перед рождением Ивана Васильевича, что новорожденный родится с двумя рядами зубов: одним рядом он съест казанцев, другим – бояр[220]. В третьем рассказе опричнину предсказывает митрополит Макарий: «Како мне видети сие? Грядет нечестие и кровоизлияние и разделение земли»[221]. Когда царь попросил митрополита Макария прислать ему книги для душеполезного чтения, тот прислал ему «погребален» (сборник заупокойных молитв). В ответ на неудовольствие царя митрополит сказал: «Аз, богомолец твой, послал спроста по твоему приказу, что еси велел прислати книгу душеполезну, и та всех полезнее: аще хто ея со вниманием почитает, и тот в веки не согрешит»[222]. Все подобные легенды могли появиться уже после учреждения опричнины. Они отражают не столько реальные факты, сколько восприятие обществом событий времени Ивана Грозного. Статья Пискаревского летописца о предсказании казанской царицы напоминает свидетельство одного краткого летописца о том, что новорожденный царь Иван станет русским самодержцем[223]. Это показывает, что существовали различные легенды об опричнине и царе Иване Грозном, часть из которых попала и в Пискаревский летописец.
