Все пирующие словно бы состоят в одной команде, отправляющейся в поездку по морю. В одном фрагменте из стихотворения Дионисия Халка пирующие названы гребцами Диониса:
Те, что вино подливают, пока воспевают гребцы Диониса,
Пира команда, чаши гребцы […].
Этот текст, отрывочно процитированный Афинеем,[227] не позволяет понять, как функционирует данная метафора, однако аналогия между вином и морем, кораблем и пиршественной залой вполне очевидна. Также и Геракл в «Алькесте» Еврипида, расхваливая пиршественную жизнь, говорит о мерных всплесках в чаше, которую подносишь к губам, и использует греческое слово pitulos, которым описывается жест гребца, налегающего на весло.[228] И наконец, разбитая чаша – это знак недавно произошедшего кораблекрушения, как указывает Херил:
Чаши разбитой в руке держу я осколок,
Пира обломок: мощно дохнул Дионис
И на брег Безрассудства бросил корабль.[229]
Пирующий часто тонет из-за порывов могучего ветра – опьянения:
Уже и носом мне клевать приходится:
Фиал, что выпил я за Бога Доброго,
Все силы у меня забрал до капельки,
А тот, что Зевсу посвятил Спасителю,
Ко дну – гляди – меня пустил, несчастного.[230]
Всем этим симпосиастам везет на попутный ветер, задувающий в паруса. Афиней, из сочинений которого процитировано большинство данных отрывков, в начале своей книги пересказывает занимательную историю, основанную на тех же аналогиях и сходным образом уподобляющую моряков и пирующих:
Тимей изТавромения [FHG.I.221] говорит, что в Акраганте один дом назывался триерой, и вот по какой причине.
Компания молодых людей как-то раз пьянствовала в этом доме. Разгоряченные вином, они до того одурели, что вообразили себя плывущими на триере и застигнутыми в море жестокой бурей. И до того они обезумели, что стали выбрасывать из дому всю утварь и покрывала: им казалось, что они швыряют все в море, по приказу кормчего разгружая в непогоду корабль. Даже когда собралось много народу и стали растаскивать выброшенные вещи, и тогда еще молодые люди не переставали безумствовать.
На следующий день к дому явились стратеги и вызвали юношей в суд. Те, все еще страдая морской болезнью, на вопросы стратегов ответили, что буря уж очень им досаждала и что поэтому они вынуждены были избавиться от лишнего груза. Когда же стратеги подивились их смятению, один из молодых людей, который, казалось, был старше других, сказал: «А я, господа тритоны, со страху забился под нижние скамьи корабля и лежал в самом низу».
Судьи, приняв во внимание невменяемое состояние юношей и строго-настрого запретив им пить так много вина, отпустили их. Все они поблагодарили судей, и один из них сказал: «Если мы спасемся от этого страшного шторма и достигнем гавани, то на родине рядом с изображениями морских божеств поставим статуи вам – нашим спасителям, столь счастливо нам явившимся». Вот почему дом и был прозван триерой.[231]
83. Фигурная чаша, V век.
84. Рог в форме корабля, покрытая черной глазурью, середина VIII века.
То, что было всего лишь метафорой, для пьяных пирующих становится реальностью. Вино сбивает их с толку, и они больше не отличают реальности от фантазии, меняя их местами. Они полностью находятся во власти дионисийского наваждения и в этом состоянии разоряют дом. Эта история повторяет, в комическом ключе, историю царицы Агавы из «Вакханок» Еврипида. Охваченная дионисийским безумием Агава принимает своего сына Пенфея за льва и разрывает его на части. Ослепление насылает Дионис, и оно может быть совершенно различного рода. В трагедии бог наказывает Пенфея, который не желает признавать его власть, за неверие; в комической сценке о пирующих в Акраганте он превращает пространство пиршественной залы в затерявшийся в море корабль. Однако никакой реальной метаморфозы не происходит, Дионис прибегает к технике метафоры; он насылает безумие – манию – на молодых людей, они перестают видеть реальность и не воспринимают ничего, кроме иллюзии. Возвращения в нормальное состояние так и не происходит, наваждение продолжается на протяжении всего рассказа, вплоть до финальной сцены, когда молодые люди выражают благодарность магистратам, которых они приняли за богов, явившихся, чтобы спасти их: epiphaneis. A Дионис как раз и является богом самых захватывающих эпифаний.[232] Забавный случай в Акраганте – работа ему под стать!
Помимо поэтических метафор (которых не в меру увлекшиеся вином симпосиасты воспринимают буквально) в греческом словаре, как и во французском, обыгрываются всевозможные аналогии между «посудой» и «судном». Ряд сосудов носит названия кораблей, и комические поэты используют эту двойственность, обыгрывая слова akatos, kymbion, olkas, tneres, которые одновременно обозначают и форму посуды, и тип корабля.[233] Термин kantharos также полисемантичен: он обозначает сосуд Диониса с двумя вертикальными ручками [7, 76]; так же называют одну из разновидностей майского жука, а еще – часть порта Пирей (снова морское пространство!), и, наконец, одного из Гигантов, который на фризе сокровищницы сифнийцев в Дельфах изображен в шлеме, украшенном сосудом в форме канфара: так, визуально замыкается круг вербальных аналогий.[234]
Этот ряд можно продолжить словом скифос. Название этой глубокой чаши выводит нас на две словесные ассоциации: skyphos/skythes, то есть скиф – а скифы жадно пьют неразбавленное вино,[235] – и skyphos/skaphos, подводная часть судна; последний термин, в свою очередь, применяется в сходном контексте к Киклопу, персонажу одноименной пьесы Еврипида: он только что выпил вино, которым угостил его Одиссей, и, выйдя из пещеры, воскликнул:
Мой живот, ей-ей, товаром
Полон доверху, как барка[236]
85. Краснофигурная чаша; в манере Дуриса; ок. 490 г.
86. Чернофигурный динос; ок. 510 г.
87. Краснофигурная чаша; т. п. художник Лондон-Е 2; ок. 490 г.
Если в нашем языке возможен оборот «залиться по самую ватерлинию»,[237] то грек скажет «вычерпать чаши».[238] Схожая метафора встречается на маленьком недекорированном сосуде, полностью покрытом глазурью [83],[239] на ручках которого читаем процарапанную надпись: lembos onoma, «меня зовут лодкой»; форма сосуда, без всякого лепного орнамента, отдаленно напоминает по форме челнок. В игре в коттаб, как мы видели, на воду, словно кораблики, спускают маленькие блюдца, которые нужно потопить, попав в них остатками вина.[240]
Иногда гончары придают сосуду весьма отчетливую форму корабля. Так, геометрический фигурный сосуд [84][241] сделан в форме корабельного корпуса на трех ножках. Носовая часть, наподобие некоторых чаш, украшена глазом-оберегом. На палубе на месте мачты располагается горлышко, через которое сосуд можно наполнить вином, а корма представляет собой носик. Таким образом, порядок вещей перевернулся; теперь не корабль плавает по морю, теперь из корабля вытекает вино.
В свою очередь, Геракл, большой любитель выпивки, с которым никто не мог сравняться, оказывается в такого рода корабле во время своего очередного подвига, десятого по списку Аполлодора.[242] Герой должен доставить коров трехтуловищного великана Гериона с лежащего за океаном острова Эрифия. Страдая от палящих лучей солнца, нетерпеливый Геракл прицелился, чтобы пронзить небесное светило стрелой; и Гелиос, восхитившись его смелостью, подарил ему золотой кубок, в котором Геракл и пересек океан. Мы видим его плывущим по обильному рыбой морю в большом диносе [10], с луком в руке и с палицей, закинутой на плечо [85].[243] И снова визуальный эффект этого изображения создается путем смешения разных регистров: на медальоне чаши изображен сосуд для смешивания вина с водой; но никакого смешивания нет и в помине, вместо этого мы видим в сосуде Геракла, плывущего по «виноцветному» морю. В этом чудесном плавании емкость и ее содержимое, вопреки всем ожиданиям, меняются местами.
88. Краснофигурный псиктер; Ольт; ок. 510 г.
Иногда художники воспринимают метафору буквально, превращая вино в сосудах в настоящее морское пространство. Действительно, горлышко некоторых кратеров украшено – не с внешней стороны, обращенной ко всем пирующим, а с внутренней, со стороны напитка – фризом из длинных кораблей, которые плывут по кругу, прямо по разбавленному вину [86];[244] когда сосуд заполнен вином вровень с нарисованными триерами, создается впечатление, что они плывут по вину, в котором еще и отражаются. Вино становится зеркалом, которое удваивает изображение и делает художественную иллюзию еще более выразительной. Вино оборачивается морем, и метафора становится реальностью; вино и рисунок совместными усилиями превращают гомеровский эпитет в образ, оживающий прямо на глазах у симпосиастов.
