просто не было.
За окнами с нетерпением дожидалась гостя российская столица, как, впрочем, ждала она каждого, кто приехал сюда впервые.
Но на круговую панораму, на реки с каналами, на дворцы по набережным Невы, на сады и парки в их летнем великолепии, — на всё это при первом восторженном проходе по городу просто-напросто не оставалось времени. И все же —куда от них денешься: от широкой и многолюдной магистрали Невского проспекта, от удлиненного здания Адмиралтейства со знаменитой “иглой” — уходящим в небо золоченым шпилем, от величественного Исаакиевского собора и от конной статуи Петра I работы французского скульптора Фальконе, послужившей Пушкину источником вдохновения в поэме “Медный всадник”! И наконец Стрелка — остроугольный мыс Васильевского острова, делящий Неву на два рукава неподалеку от места ее впадения в Финский залив.
Вот какова она, самая молодая из великих столиц Европы — ведь прошло всего двести лет с тех пор, как ее основал Петр I, по справедливости называемый Петром Великим не одними только русскими историками! Здесь, “из топи блат”, восстала новая столица страны, провозглашенной империей, — город Санкт-Петербург, поразительно отличающийся от всей остальной России, как вычитал Герцль, готовясь к поездке в далекую северную страну. И другими, нежели в Москве, Киеве или Саратове, должны быть здешние люди — и не только потому, что Петербург они называют Питером, как объяснила Герцлю Корвин-Пиотровская. Они здесь и говорят, и живут по-иному. Никому из побывавших в Петербурге до Герцля или после него не удалось избежать очарования открывающейся со Стрелки панорамы, и сейчас он смотрел отсюда на оба берега реки сразу: слева — длинная Дворцовая набережная с Эрмитажем, он же Зимний дворец царей, и Летним садом вдали; справа — устремленный в небеса золотой купол Исаакия, а на противоположном берегу мрачные бастионы Петропавловской крепости, в которых веет самой Историей. Крепость, возведенная Петром I как опора в войне со шведами, использовалась затем как узилище, в котором томились — порой до самой смерти — русские вольнодумцы, как, например, мятежники из аристократической и офицерской среды, восставшие 14 декабря 1825 года против императора Николая I. Конечно, это величавое зрелище произвело впечатление и на Герцля, но, не будучи ни туристом, ни зевакой, он не мог позволить себе бесцельного любования. Он уловил некое напряжение, существующее между царским дворцом на одном берегу и казематами Петропавловской крепости на другом, он вздрогнул, услышав пушечный залп, громыхнувший над водами. С Петропавловки палят ровно в полдень, так заведено с Петровской поры, пояснил ему Кацнельсон. И вновь Герцль вспомнил давным-давно ставшее крылатым выражение: “Россия — варварская страна”; разумеется, это всего лишь клише, но наверняка не лишенное смысла. Он понимал, что у столицы есть лицо, фасад, парадная сторона, тогда как ее подлинная жизнь протекает не на виду; он сам столкнулся с этим при встрече с министром внутренних дел дьявольски умным антисемитом Плеве. И у него не было никаких иллюзий и относительно живущего в Зимнем дворце самодержца: тоже антисемит, пусть и в овечьей шкуре,— и все равно к нему необходимо пробиться, иначе русская миссия Герцля так и останется безуспешной.
Первая возможность вступить в контакт с лицами, имеющими определенный доступ к царскому двору, представилась уже во второй половине дня. В гостях у Корвин-Пиотровской Герцль познакомился с неким Максимовым — сдержанным, но доброжелательным господином либеральных взглядов, судя по всему, обладающим самыми широкими связями.
В сопровождении Максимова и неотлучного Кацнельсона Герцль отправился в расположенный примерно в тридцати километрах от Петербурга Павловск — своего рода, как показалось ему, петербургский Потсдам. Павловский дворец был воздвигнут императором Павлом I, сыном Екатерины Великой, — и теперь царственный отпрыск по-прежнему красовался здесь, разумеется, уже в бронзе; величественная поза и покрой мундира оказались явно позаимствованы у его идола и кумира — прусского короля Фридриха II. В настоящее время во дворце проживала вдовствующая императрица. Герцль, однако же, направлялся не к ней, а к ее отставному гофмаршалу и когдатошнему флигель-адъютанту великого князя Константина генералу Алексею Александровичу Кирееву, которого Корвин-Пиотровская описала ему как обаятельного и прекраснодушного старца, на протяжении многих лет дружащего с нынешним министром внутренних дел. Однако она, скорее всего, по известным лишь ей самой причинам не поведала Герцлю о “славном" прошлом этого старца, ровно сорок лет назад, в 1863 году, кроваво подавившего польское восстание и инициировавшего как судебную, так и внесудебную расправу над так называемыми политическими преступниками. Было это, конечно, в далеком прошлом, но такое прошлое в существенной мере предопределяет и будущее. Так и только так ведет себя История. На момент появления Герцля семидесятилетний отставной генерал превратился в последователя известного писателя-славянофила Ивана Аксакова, вождя слывущего реакционным и обладающего панславистскими тенденциями общероссийского славянофильства. Что тоже не было добрым предзнаменованием. Но опасения Герцля столкнуться с обладающим бульдожьей хваткой отставным воякой или закосневшим в собственной тупости православным реакционером развеялись уже в ходе обмена приветствиями как совершенно безосновательные. Киреев оказался милым и прекрасно образованным джентльменом старой школы, отменно осведомленным о проходящих в российском обществе процессах и бегло говорящим по-немецки, по-французски и по-английски. Рассказ Герцля о его русской миссии и петербургских планах старик выслушал с нескрываемым интересом. Хотя и не в его власти организовать Герцлю аудиенцию у государя, с явным сожалением сказал генерал, но он в силах написать рекомендательное письмо на имя члена Государственного совета Гартвига, который одновременно является директором азиатского департамента Министерства иностранных дел и президентом Императорского палестинского общества. А вот у Гартвига есть связи, ведущие чуть ли не к самому трону. И в любом случае беседа Герцля с Гартвигом окажется куда более полезной, чем встреча с самим Киреевым, хотя последняя и показалась генералу исключительно поучительной и приятной.
Ничего большего в Павловске достичь не удалось, да Герцль на это и не надеялся. Удовлетворенный достигнутым на данный момент, он воротился в Петербург. Конечно, сделанный шаг может оказаться и бесполезным (да и в любом случае польза от него если и проявится, то разве что впоследствии), но именно такие мелкие — а порой и в пустоту — шажки приведут его в конце концов в царский дворец на Неве, который он разглядывал со Стрелки Васильевского острова, живо воображая предстоящую аудиенцию у государя. Которой надо было еще добиться. “Ваше Величество, — скажет царю Герцль, — судьба российского еврейства в ваших руках; предоставьте ему послабления, в которых оно так остро нуждается!..” Однако произносил эти слова не политик Герцль, а драматург, видящий “картинку” на сцене и озвучивающий находящихся
