Княгиня сразу опомнилась. Это опять забрались в сад свиньи ее соседей – ее злейших врагов, отравивших последние годы ее жизни. В ней закипела злоба – злоба за все – за прошлое, настоящее, за те безумные палевые ночи, за холодность, за отчуждение, за потерю веры, за все, о чем она с такой горечью думала в этот пасмурный осенний день и весь этот хмурый вечер, – о чем безмолвно говорили ей эти портреты, вон то пожелтевшее как осенний лист письмо и тогдашняя улыбка Вольтера… Эти Нарышкины!
Она быстро выбежала на веранду. Там она увидела Пашу, которая стояла, прижавшись к колонне, освещенная огнями люстр из кабинета, и дрожала.
– Опять свиньи! – гневно вскричала княгиня: – бейте их! Не выпускайте живыми!
– Не выпустим, ваше сиятельство, – послышался голос дворни: – мы их загоним в конюшню.
И четвероногий Ромео с такой же Джульеттой очутились в конюшие. Воспоминания княгини были прерваны.
VI. Невинные жертвы придворных интриг
На следующий день после описанного выше происшествия на даче княгини Дашковой, 28-го октября, государыне несколько нездоровилось и она тихонько прохаживалась по Эрмитажу, подходя по временам к окнам и задумчиво глядя на суетливое движение по Неве судов, гонок и раскрашенных яликов.
Почему-то и ей вчерашний хмурый вечер напоминал, как княгине Дашковой, чудесные палевые ночи конца июня 1762 года. Как давно это было! Уже 27-й год пошел после этих памятных палевых ночей. Молоды они тогда были, не то, что теперь: княгине Дашковой всего было только девятнадцать лет, а ей самой, императрице – тридцать три. Ну, что же это были за годы! А теперь скоро седьмой десяток пойдет – скоро «стукнете» шестьдесят!
«Ох, стучат, стучат годы… Время – бог крылатый – стучится своими крыльями во все окна и двери дворца, в сердце стучится»…
Сколько передумано, перечувствовано, пережито за эти годы – сколько переделано! Бури и ураганы проходили по душе и по сердцу, а оно все бьется так же, как билось когда-то давно, давно, когда она, еще девочкой-принцессой, вот так же смотрела из окон жалкого родного дворца в Штетине на свою родную реку. Что она тогда была? Только дочь губернатора прусской Померании! А теперь?… Теперь это сердце отражает в себе биение сердец многомиллионной страны – миллионы сердец!
«О, палевые ночи! палевые ночи!»
А после палевых ночей – бури и ураганы: войны с Турцией, ураганы пугачевщины, раздел Польши, Крым…
«Должно быть, Марья Саввишна не позовет меня сегодня в волосочесанию; знает, что мне неможется. А она строга на этот счет: нечего – говорит – тебе, матушка, бродить простоволосой, непригоже, словно русалка; ты не девка»…
«Правда, правда, Марья Саввишна, – я не девка, да и не жена я»…
Императрица перекинула косу через плечо и стала разбирать ее пальцами…
«Волос долог да ум короток… Так ли, полно? Уж не короче ли ум у тех, у кого и волос короток, хоть бы у моего Густавиньки, королька шведского? Коротенев умок, коротенек… А вот мой волос долог, а я и старого Фрица вокруг этого волоска обвела, и не заметил… И шапкой Мономаха этот свой волосок прикрыла, – можете, оттого он и не седеет»…
Она снова подошла к окну. При виде Невы с ее бесцветной водой, ей вспомнились другие воды, – голубые, бирюзовые, которым конца не видать. Ей припомнилась прошлогодняя торжественная поездка в Крым – этот волшебный край с волшебными берегами и безбрежным морем…
«Ах, палевые ночи, палевые ночи! Все это вы мне дали, волшебные, безумные ночи!.. Эллада, Херсонес, Митридат-Великий, Венеция, Генуя и вы, наместники Аллаха и его пророка, – все это я у вас отняла, я, у которой волос долог… А может, поживем еще и —
В плесках внидем в храм Софии»…
В перспективе, в амфиладе комнат показалась кругленькая фигура человечка с косичкой. Он быстро семенил ножками, обутыми в башмаки, и видимо запыхался от торопливости. Императрица тотчас же узнала в этой фигуре своего личного секретаря, переписчика и посыльного – Александра Васильевича Храповицкого, который всегда удивлял ее своей проворностью, несмотря на брюшко и почтенную тучность. Он вечно был у государыни «на побегушках», и она говорила ему, шутя, что должна платить ему за истоптанные на побегушках башмаки. Он поспешал с бумагами.
– Здравствуй, Александр Васильевич! – ласково сказала императрица. – Что, запыхался?
– Запыхался, ваше величество. К Александру Матвеичу за бумагами бегал, – отвечал Храповицкий, низко кланяясь и отирая красные щеки фуляром.
– Потеешь и теперь?
– Потею, ваше величество.
– Много бегаешь.
– Стараюсь, ваше величество, из рабского усердия.
– Не говори так, – серьезно заметила государыня: – я не люблю этого слова:, мои слуги – не рабы, а друзья.
– Слушаю, ваше величество, виноват, обмолвился по старине.
– То-то же… Я это слово давно велела выкинуть из моего словаря… А чтобы не потеть, надобно для облегчения употреблять холодную ванну; но с летами сие пройдет. Я сама сперва много потела[11]. Что там у тебя?
– Прошение сухопутного кадетского корпуса учителя Schall, государыня.
– А о чем его прошение?
– Жалуется, государыня, на графа Ангальта и на кадетов.
– По какому поводу?
– Да пишет, государыня, в своей челобитной, что когда он проходит по улице, то кадеты нароком в насмешку над ним, кричат из окна: «господин шаль».
Государыня невольно рассмеялась.
– Господин шаль! В самом деле, это смешно: вот экивок![12].
В перспективе комнат показался Нарышкин Лев Александрович.
Он также шел торопливо и что-то оживленно жестикулировал.
– Матушка! Какое злодеяние! – патетически проговорил он. Императрица по лицу его тотчас догадалась, что он опять выдумал какие-нибудь проказы, чтобы развлечь и насмешить ее.
– Что случилось? – спросила она с улыбкой.
– Убийство, матушка, – да какое убийство! Неслыханное!
– Надеюсь, что не слыханное, потому что ты сам его сочинил.
– Не сочинил, государыня; видит Аллах, не сочинил: своими собственными глазами кровь видел и трупы несчастных жертв адского злодеяния; и ночью еще сам слышал их ужасные крики и предсмертные стоны.
– Да в чем же дело? Не играй трагедии.
– Не играю, матушка. Слушай. Поехал я вчера вечером в Царское, к брату, поохотиться. Поохотились в парке, убили несколько зайцев и в сумерки воротились на дачу небольшой компанией. Напились чаю, сели ужинать. Вдруг слышим в саду какой-то шум и гвалт, голоса все сильней и сильней – крики, возгласы: «бей их, бей!». Мы уж думали – не шведский ли король врасплох напал на Царское, чтобы потом взять Петербург и опрокинуть статую, что ты, государыня, воздвигла в память в Бозе почивающего императора Петра I, как Густав III и грозился учинить сие. Выбегаем мы все из дому, вооружились наскоро, чтобы встретить неприятеля и умереть с оружием в руках. Коли слышим: баталия идет в саду у милой соседушки, у княгини Дашковой…
– Я так и знала, – махнула рукой государыня.
– Слушай, матушка, что дальше. Оттуда раздаются отчаянные вопли и крики. Оказывается, что там – настоящая Варфоломеевская ночь! Идет убийство гугенотов – виноват! – голландских свиней, борова и свинки моего брата. Сам король Карл IX стреляет из окна в своих подданных – то бишь: княгиня Дашкова с балкона стреляет из пушки в Ромео и Джульетту… И несчастные жертвы любознательности пали под топорами убийц…
– И тебе, Левушка, не стыдно такой вздор сочинять? – остановила его императрица.
– Не вздор, государыня матушка! Вот и граф Яков Александрович подтвердит это.
Последние слова Нарышкина относились к входившему в это время с докладом к государыне главнокомандующему санкт-петербургской губернии, графу Якову Александровичу Брюсу.
Граф Брюс действительно явился к императрице с утренним ра-портом. Государыня встретила его по обыкновению ласково.
– Имею счастье доложить вашему императорскому величеству, что по вверенной моему командованию губернии все обстоит благополучно, – шаблонно отрапортовал Брюс.
Императрица с улыбкой взглянула на Нарышкина и на Храповицкого, как бы желая сказать последнему, переминавшемуся с ноги на ногу: «ведь, вот же чего приплел нам повеса Левушка».
– При этом считаю доложить вашему величеству, – продолжал граф Брюс: – что вчера в ночь, в Царском Селе имел место случай у ее сиятельства, княгини Екатерины Романовны Дашковой, у нее на дворе…
– Как! Свиньи? – перебила его государыня.
– Так точно, ваше величество, свиньи: боров и супоросая…
– Что, матушка государыня? Ведь, я же докладывал, – с комическим поклоном вмешался Нарышкин.
– Вижу, твоя правда… Так и убила княгиня? – обратилась Екатерина к Брюсу.
– Так точно, ваше величество: сегодня же исправник видел побитых свиней, – отвечал Брюс.
Государыня не могла удержаться от смеху.
– Вот история! Правду говорит Лев Александрович: настоящая Варфоломеевская ночь… Вот вам и Монтекки и Капулетти! – смеялась императрица: – только уж вы, граф, скорее велите кончать дело в суде, чтобы не дошло до смертоубийства[13].
