VIII. «Ну, будет гонка всемилостивейшей государыне»
24-го ноября – день тезоименитства императрицы. В этот день обыкновенно, до официального и торжественного волосочесания, государыня принимала поздравления самых близких ей людей и в том числе великих князей Александра Павловича и Константина Павловича, из которых первому было одиннадцать лет, а последнему шел только десятый. Державная бабушка очень любила своих прелестных внучков и всегда рада была их видеть. На этот раз дети хотели порадовать бабушку чем-нибудь особенным и потому просили своего наставника Николая Ивановича Салтыкова помочь им разучить комическую оперу «Горе-Богатырь Касиметович», сочиненную самой Екатериной – в осмеяние попытки Густава III овладеть Петербургом[14]. Салтыков исполнил желание великих князей.
В ту минуту, когда знаменитый Захар только что подал императрице кофе и, во уважение единственно ее тезоименитства, против обыкновения, не ворчал на нее за что-нибудь, в кабинет вошли прелестный мальчик в рыцарском костюме и миловидная девочка в одеянии сказочной царевны.
Маленький рыцарь, изображая собой богатыря Громкобоя запел, арию:
Императрица не выдержала и тотчас же бросилась целовать прелестного рыцаря. Это был великий князь Александр Павлович.
Тогда выступила маленькая царевна и пропела из роли Локметы:
«Куда захочешь поезжай,
Лишь пол лба не разбивай,
И током слез из глаз своих.
Ты не мочи ковров моих».
В Локмете, конечно, императрица узнала Константина Павловича и также осыпала его поцелуями.
В свою очередь, и Громкобой запел свою арию – обращение к спутникам:
«Не надо денег брать в поход,
С чужой земли сберем доход:
Куда, ведь, рыцарь ни приходит,
Везде готовое находит, —
Потребна смелость лишь одна!»
Но маленькие актеры не унимались. Взявшись за руки, они пропели заключительный дуэт:
«Пословица сбылась;
Синица поднялась,
Вспорхнула, полетела,
И море зажигать хотела,
Но моря не зажгла.
А шуму наделала довольно»[15].
Государыня даже заплакала от умиления. Да и Захар, стоя у дверей с салфеткой под мышкой, тоже утирал слезы.
– А знаешь, баба, что мы всего чаще поем? – весело заговорил Константин Павлович, ласкаясь к бабушке: – мы с Сашей постоянно поем:
– Только нам папа не велит этого петь про Густава, – перебил брата Александр Павлович.
– Как не велит? – удивилась императрица.
– А как же, милая баба: папа говорит, что Густав – все же король, помазанник, – серьезно отвечал будущий победитель Наполеона.
– Но, ведь, это шутка, дети, – успокоила их бабушка.
– А мы все-таки, баба, поем «Геройством надуваясь», – поспешил прибавить Константин: – только не про Густава, а про княгиню Дашкову.
– Как про Дашкову? – засмеялась бабушка.
– Да как же, баба! Папа сказал нам, что княгиня Дашкова, «геройством надуваясь», сама побила свиней у Нарышкиных: она, – говорит папа, – храбрее Густава III.
– Ах, дети, дети! – покачала головой императрица: – при вас ни о чем нельзя говорить: вы точно обезьяны – все переймете.
Едва великие князя, одаренные лакомствами и осыпаемые поцелуями бабушки-императрицы, удалились, как в кабинет с сияющим лицом вошел Нарышкин Лев,
– Матушка государыня! Великая и преславная! Сей день, его же сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь! – торжественно проговорил он, становясь на одно колено и целуя руку государыни.
– Спасибо, мой друг. А это что у тебя? – спросила императрица, заметив в левой руке Нарышкина какую-то бумагу.
– Это, государыня – торжество правосудия, – загадочно отвечал Левушка.
– Надеюсь, Лев Александрович, в моем государстве это не редкость, – серьезно заметила государыня.
– Ах, матушка, да торжество торжеству рознь! Это такое торжество, что я и сказать не умею.
И Нарышкин подал императрице принесенную им бумагу. Екатерина развернула ее.
– А, это копия с какого-то отношения, – сказала она в недоумении.
– А ты прочти, матушка, – улыбался Левушка: – c’est utie quelque chose ravisante!
Императрица начала читать:
«Сообщение Софийского нижнего земского суда в управу благочиния столичного и губернского города святого Петра, от 17-го ноября 1788 года. Сего ноября с 3-го в оном суде производилось следственное дело о зарублении, минувшего октября 28-го числа, на даче ее сиятельства, двора ее императорского величества статс-дамы, академии наук директора, императорской российской академии президента и кавалера, княгини Екатерины Романовны Дашковой, принадлежавших его высокопревосходительству, ее императорского величества обер-шенку, сенатору, действительному камергеру и кавалеру Александру Александровичу Нарышкину, голландских борова и свиньи…
Императрица не могла удержаться от смеха.
– Ну, Левушка, это точно ты сочинял.
– А ты, матушка, читай дальше! – настаивал Нарышкин:
«Борова и свиньи (продолжала императрица), о чем судом на месте и освидетельствовано, и 16-го числа по прочему определено: как из оного дела явствует, ее сиятельство княгиня Е. Р. Дашкова зашедших на дачу ее, принадлежавших его высокопревосходительству А. А. Нарышкину двух свиней, усмотренных яко бы на потраве, приказала людям своим, загнав в конюшню убить, которые и убиты были топорами; то, на основании о управ, губерн. учрежд. 243-й ст., в удовлетворение обиженного, по силе улож. 1-й гл. 208, 209 и 210 ст., за те убитые свиньи взыскать с ее сиятельства кн. Е. Р. Дашковой против учиненной оценки 80 рублей, и, по взыскании, отдать его высокопревосходительства А. А. Нарышкина поверенному служителю с распиской. А что принадлежит до показаний садовников, яко бы означенными свиньями на даче ее сиятельства потравленные посаженные в горшках разные цветы, стоящие 6 рублей, то сия потрава не только в то время чрез посторонних людей не засвидетельствована, но и когда был для следствия на месте г. земский исправник Панаев и по свидетельству его в саду и оранжереях никакой потравы не оказалось. По отзыву же ее сиятельства, учиненному г. исправнику в бою свиней незнанием закона и что впредь зашедших коров и свиней также убить прикажет…
– Однако, – заметила императрица: – да она так, пожалуй, и людей зашедших убивать станет.
– Да, матушка, вот бы ее против шведа послать – много бы наделала! – заметил, со своей стороны, Нарышкин.
– Уж и точно. А что дальше?
–..коров и свиней также убить прикажет и отошлет в госпиталь, то, в предупреждение и отвращение такового предпринятого, законам противного намерения, выписав приличные узаконения, благопристойным образом объявить ее сиятельству, дабы впредь в подобных случаях от управления собой изволила воздержаться и незнанием закона не отзывалась, в чем ее сиятельство обязать подпиской[16].
– Правду ты сказал мой друг, c’est une quelque chose ravisante, – заметила императрица, свертывая курьезную бумагу: – надо ее показать Александру Матвеичу.
Но дальнейшему разговору помешала Марья Саввишна. Подобно Захару, и она частенько мылила голову своей повелительнице. Она явилась в дверях кабинета мрачная и трагическая, как леди Макбет. – «Ну, будет гонка всемилостивейшей государыне!» – ехидно ухмыльнулся Нарышкин вошедшей.
– Чудно мне, матушка, – сказала она укоризненно: – хотя ты и государыня, а вести себя не умеешь. Забыла, что ли, какой день?
– Нет, Марья Саввишна, помню, – оправдывалась императрица: – Екатеринин день.
– То-то – Катеринин! Твое кизоименитство….
– Не кизоименитство, Марья Саввишна, а тезоименитство, – перебил ее Нарышкин, желая подразнить.
– Без тебя знаю! – огрызнулась на него любимая камер-юнгфера императрицы: – еще и у обедни не была, не молилась, а уж тут песни распевают ряженые: где бы ангела своего порадовать, а она с внучками беса тешит, срамница!
– Прости, милая Марья Саввишна, – это ненароком случилось, – винилась императрица.
– То-то же… А то вон и Захар-дурак теперь там в нос себе козла запущает:
Громкий смех императрицы и Нарышкина был ответом на ворчанье Марьи Саввишны.
IX. Расплакавшиеся женщины
Как-то вскоре после Екатеринина дня императрица зашла к Марье Саввишне, помещение которой находилось недалеко от опочивальни, и встретила там Пашу. Императрица хорошо знала ее, потому что, когда княгиня Дашкова жила в Зимнем дворце, хорошенькая камеристка последней иногда попадалась на глаза государыне и была ею замечена. Екатерина видела ее не раз и у Марьи Саввишны.
На этот раз зоркие глаза императрицы не могли не заметить, что девушка очень изменилась: яркий румянец ее щек заменился бледностью и вся она несколько поблекла; мало того, государыня ясно видела, что живые глазки Паши были заплаканы, и догадалась, что девушка что-то рассказывала Марье Саввишне и плакала.
