Сквозь мою бесконечную нежность к Ермаку проступило что-то похожее на угрызение совести: почему я так плохо забочусь об отце, раз уж мама игнорирует его?
Конечно, если я стирала себе, то прихватывала по пути папино и мамино белье, но часто бывало так, что папа сам включал стиральную машину и бросал туда все, что лежало в баке для белья. И сам себе гладил рубашки, брюки.
Теперь я буду гладить папе.
...Мы вышли на поляну и остановились под старой сосной, вершина которой качалась в небе. Ермак хотел что-то сказать, но вдруг запнулся и молча смотрел мне в лицо. А вокруг одни сосны, только сосны - старый, мудрый, приветливый бор.
Сосны шумели на ветру - внизу-то, у подножья, было тихо - протяжно, тревожно и радостно. Ветер то стихал, словно прислушивался к чему-то, то порывисто срывался, и тогда с разлапистых, отяжелевших ветвей падал снег и рассыпался пушистым холодным облаком.
- У вас такие доверчивые, сияющие глаза, - проговорил Ермак смущенно,как будто вы ждете от жизни одной радости.
- А разве это не так?
- Жизнь не может быть сплошной радостью,- с сожалением ко мне проговорил Ермак.
- Но сама жизнь - это радость! - воскликнула я уверенно.
Ермак медленно покачал головой.
- В жизни еще много тяжелого и страшного. Вот я сейчас иду на лыжах сосновым бором с доброй и славной девушкой - мне хорошо, но я не могу забыть: Зине Рябининой грозит опасность, а кто-то бьет сейчас сынишку, которого нельзя бить, потому что у него слишком развито чувство достоинства. Или Шурку Герасимова с его тягой к добру и... моральной неустойчивостью. А рядом с ними Зомби... У него даже сентиментальность, свойственная преступникам, отсутствует, что такое добро, он просто не понимает, не может понять. А чувство юмора у него так искажено, что он может найти смешным то, что всякому нормальному человеку покажется жутким. Сталкиваясь со злом по роду своей работы, я никак не могу согласиться, что жизнь - это одна радость...
- Но не все же вокруг нас преступники! - воскликнула я в отчаянии.
- Конечно, не все, но, пока остается хоть один, я не могу согласиться, что жизнь это только радость.
- Ну а простое человеческое счастье... пройти лесной тропинкой по утру и услышать пение птиц - разве это не радость? А это ведь всем доступно!
- Радоваться пению птиц в лесу можно лишь тогда, когда на душе мир и покой. А такой, как Зомби, способен бросить камнем в поющего соловья.
Дался ему этот проклятый Зомби!
- Но вы-то радуетесь?
- Я радуюсь, но не могу забыть, что Зомби существует. Я не знаю, как пробудить в Зомби человечность. Пытался не раз... ничего не вышло. Его очень это потешало. Он очень смешлив - по-своему.
- Ермак, вы всегда думаете о них, всегда? Ни на минуту не забываете?
- Когда я на работе, они со мной глаза в глаза, когда я иду домой жить для себя, они отходят немного в сторону... Идут по обочине дороги... В общем-то, я не могу о них забыть, даже когда сплю. Бывает, что, засыпая, я не нахожу слов для того или другого, а просыпаюсь - знаю. Значит, пока я спал, подсознание мое нашло эти нужные слова.
- Но, Ермак, ведь это ужасно!
- Почему ужасно? Так, по-моему, происходит со всяким, кто всерьез относится к своей работе. Отсюда и пословица: утро вечера мудренее.
Ермак некоторое время молча смотрел на меня.
- Мне вдруг так захотелось оградить вас, уберечь от разочарований,сказал он как-то даже удивленно,- должно быть, сказывается моя профессия.
- Спасибо. Но меня не от чего охранять. Со мной-то ничего не случится. Только две беды могут грозить мне: смерть близких или... неразделенная любовь.
- Последнее - вряд ли! - засмеялся Ермак, и мы пошли дальше.
Вряд ли... знал бы он!
Около часа мы шли молча. Ермак скользил на лыжах довольно быстро, и мне стало жарко. Мы вышли на опушку леса, на дорогу. Впереди белело поле, а потом опять темнел лес. Мы остановились, потому что увидели стайку снегирей, они оживленно щебетали вокруг сосновых шишек. Снегири были киноварно-красные, а шея и спинка светло-серые. До чего же красивые ярко-красные птички на белом снегу. И прыгали как мячики!
Мы полюбовались на снегирей и пошли дальше дорогой, уже рядом.
- Мое любимое дерево - сосна,- сказал Ермак.- Хотя я вырос на юге, где их нет. Сосна такая сильная, стойкая, растет в самых суровых условиях, на скудной почве, на песке. А какая она прекрасная, как любит простор, свет, ветер! Запах ее так свеж и целителен, что больной человек становится здоровым.
- Я тоже люблю сосны,- сказала я в полном восторге. Мы шли по сосновому бору, и нам было так хорошо. Если бы только Ермак мог хоть на время забыть всяких Зомби! Но видимо, они все-таки отошли на обочину дороги, потому что Ермак был спокоен и счастлив. Он сам сказал об этом.
- Почему-то я чувствую себя беспричинно счастливым. Вот что делают сосны...
Когда мы вернулись, Геленка все еще упражнялась. Мы не стали ее тревожить, переоделись и пошли варить суп.
После обеда Геленка опять засела за рояль, а мы с Ермаком почти весь вечер проговорили в угловой комнате.
Неожиданно для себя я рассказала ему о психологической несовместимости папы и мамы.
- Они женились по сильной любви, мне рассказывала мать Дана, а теперь совсем чужие друг другу,- закончила я с огорчением.
- Я знаю ваших родителей - обоих...- сказал Ермак медленно.- Вы думаете, что у них психологическая несовместимость? По-моему, просто диаметрально разные взгляды на жизнь.
Рассказала я Ермаку и про свой позор, как тяготит меня моя работа в "аквариуме".
- Вы слишком живая для такой работы, только и всего. Почему бы вам не стать наладчиком, как ваш отец?
- Чтоб стать хорошим наладчиком, нужен стаж работы не меньше пятнадцати лет. Ну пусть десять. А я ведь хотела изучать психологию. Но насчет слесарной работы я уже думала. Наверно попрошусь, хоть и неловко. Анна Кузьминична так старалась, учила. А может, мне остаться на заводе и стать наладчиком, как папа... Подумаю.
- Ваш отец хороший психолог и именно поэтому - отличный наставник.
Я рассказала Ермаку и о Терехове. Всю историю с изобретением. Ермак не знал об этом и был поражен.
- Вот не думал, что Владимир Петрович такой! Впрочем, я его мало знаю.
Ермак считал, что, прежде чем обращаться в "Известия" или к министру, надо попытаться добиться справедливости через партийное собрание.
Потом пришла Геленка.
- Хотите немного потанцевать? - предложила наша славная хозяйка, решив, наверное, что надо все же развлекать гостей.
Мы согласились.
Геленка проиграла подряд все танцы, и новые, и старые, вроде отжившего свой век рок-н-ролла. А Ермак совсем неплохо танцевал.
- Я почему-то думала, что вы не танцуете,- удивленно заметила я, бросаясь на диван, чтобы отдышаться.
- Что вы, работнику угрозыска надо уметь все, что умеют его современники.
А потом Геленка нам играла, и Ермак сразу забыл о моем присутствии. Это я упомянула не от обиды, а просто констатируя факт: когда Геленка играет, обо всем на свете забудешь.
Мы засиделись допоздна, слушая Геленку. Когда она опустила крышку рояля, Ермак подошел и поцеловал ей руку.
- Спасибо,- только и сказал он.
В этот вечер я долго не спала. Я лежала и думала о Ермаке. О том, что люблю его, а он меня нет. Что вот вернемся мы в Москву, и работа поглотит его целиком, и я буду встречать его редко-редко. На совещании в детской комнате милиции или случайно на улице... И мне останется только воспоминание о сегодняшнем дне. Как мы шли вдвоем на лыжах среди зеленых, заснеженных сосен...
Завтра уже такого не будет. Что-то мне говорило, что Ермак и Геленка захотят вернуться в город утром, а не вечером, как хотели вначале.
Так и вышло. Мы все трое немного проспали и вернулись в город сразу после завтрака. А в электричке молчали. Каждый думал о своем. Геленка взяла такси и предложила меня "подбросить". Ермак помахал нам рукой. Улыбающийся, благожелательный, чуть ироничный. Такие яркие серо-зеленые глаза на худощавом лице с резкими чертами. В своем клетчатом демисезонном пальто (почему не зимнем?), шапке-боярке, туфлях на толстой подошве. Таким я его и запомнила.
В понедельник меня вызвали в комитет комсомола и сообщили, что командируют с группой комсомольцев в подшефное село Рождественское на пять дней.
- Да что я там буду делать в январе? - изумилась я.
- Поможешь стенгазету выпустить, культработу наладить,- пояснил Юра Савельев.
- Да что, у них своей интеллигенции нет? Учителя, агрономы, врачи, зоотехники, инженеры, механики...
- Интеллигенция-то имеется, а рабочего класса нет. Тебя посылают, как рабочий класс.
- Кого-нибудь хоть с пятилетним стажем пошлите.
- Комсомол знает, кого посылать,- отпарировал Савельев и стал звонить по телефону, показывая этим, что разговор окончен.
Ну что ж, Рождественское так Рождественское. Я там еще никогда не была. И даже обрадовалась первой в своей жизни командировке, только сомневалась, смогу ли быть полезной. Правда, ехала я не одна, значит всегда можно посоветоваться.
