неиспользуемого мрамора для строительства собора; Михаил обиделся, но продолжал бездействовать. Наконец (1520 год) Лев освободил его от контракта и не потребовал отчета о средствах, которые были выданы художнику. Когда Себастьяно дель Пьомбо попросил Папу дать Анджело новые задания, Лев откланялся. Он признал превосходство Микеланджело в искусстве, но, по его словам, «он тревожный человек, как вы сами видите, и с ним невозможно найти общий язык». Себастьяно сообщил об этом разговоре своему другу, добавив: «Я сказал Его Святейшеству, что ваши тревожные манеры не причиняют никому вреда и что только ваша преданность великому делу, которому вы себя посвятили, заставляет вас казаться ужасным для других».59
Что же представляла собой эта знаменитая terribilità? Это была, во-первых, энергия, дикая всепоглощающая сила, которая мучила тело Микеланджело, но поддерживала его на протяжении восьмидесяти девяти лет; и, во-вторых, сила воли, которая удерживала эту энергию и направляла ее на одну цель — искусство, игнорируя почти все остальное. Энергия, направляемая объединяющей волей, — это почти определение гениальности. Энергия, которая смотрела на бесформенный камень как на вызов и когтями и молотком и зубилом con furia его до тех пор, пока он не обретал откровенную значимость, была той же силой, которая с яростью отметала отвлекающие мелочи жизни, не задумывалась об одежде, чистоте и поверхностных любезностях, и продвигалась к своей цели, если не вслепую, то с ослеплением, через нарушенные обещания, разрушенную дружбу, подорванное здоровье, наконец, через сломленный дух, оставляя тело и разум разбитыми, но работу выполненной — величайшую живопись, величайшую скульптуру и некоторые из величайших архитектурных сооружений того времени. «Если Бог поможет мне», — говорил он, — «я создам самое прекрасное, что когда-либо видела Италия».60
Он был наименее привлекательной фигурой в эпоху, блиставшую гордой красотой лица и великолепием одежды. Средний рост, широкие плечи, стройная фигура, крупная голова, высокий лоб, уши, выступающие за щеки, виски, выпирающие за уши, вытянутое и мрачное лицо, вдавленный нос, острые, маленькие глаза, всклокоченные волосы и борода — таков был Микеланджело в расцвете сил. Он носил старую одежду и цеплялся за нее, пока она не стала почти частью его плоти; и, кажется, он послушался половины советов своего отца: «Смотри, чтобы ты не мылся. Натирайся, но не мойся».61 Хотя он был богат, но жил как бедняк, не только экономно, но и скупо. Он ел все, что попадалось под руку, иногда обедая коркой хлеба. В Болонье он и трое его рабочих занимали одну комнату, спали на одной кровати. «Когда он был в полном расцвете сил, — говорит Кондиви, — он обычно ложился спать в одежде, даже в высоких сапогах, которые он всегда носил из-за хронической склонности к судорогам…. В определенные времена года он не снимал эти сапоги так долго, что когда он их снимал, кожа отходила вместе с ними».62 По словам Вазари, «он не собирался раздеваться только для того, чтобы потом снова одеться».63
Хотя он гордился своим якобы благородным происхождением, он предпочитал бедных богатым, простых — умным, труд рабочего — досугу и роскоши богачей. Большую часть своих доходов он отдавал на содержание бездельников-родственников. Он любил одиночество; ему было невыносимо вести светские беседы с третьесортными умами; где бы он ни находился, он следовал за своим собственным ходом мыслей. Его мало интересовали красивые женщины, и он сэкономил целое состояние за счет непрерывности. Когда один священник выразил сожаление, что Микеланджело не женился и не обзавелся детьми, он ответил: «В моем искусстве я слишком много занимаюсь женой, и она доставляет мне достаточно хлопот. Что касается моих детей, то они — те произведения, которые я оставлю; и если они не стоят многого, то, по крайней мере, проживут некоторое время».64 Он не выносил женщин в доме. Он предпочитал мужчин как для общения, так и для искусства. Он рисовал женщин, но всегда в их материнской зрелости, а не в ярком очаровании их юности; примечательно, что и он, и Леонардо были явно нечувствительны к физической красоте женщины, которая большинству художников казалась самим воплощением и источником красоты. Нет никаких свидетельств того, что он был гомосексуалистом; очевидно, вся энергия, которая могла бы пойти на секс, в его случае расходовалась на работу. В Карраре он проводил день, с раннего утра, в седле, управляя каменотесами и дорожными мастерами; а вечером в своей хижине при свете лампы изучал планы, подсчитывал расходы, проектировал задачи на завтра. У него бывали периоды кажущейся вялости, а затем внезапно лихорадка созидания вновь овладевала им, и все остальное, даже разграбление Рима, оставалось без внимания.
Поглощенный работой, он почти не уделял времени дружбе, хотя у него были преданные друзья. «Редко кто из друзей или других людей ел за его столом».65 Он довольствовался обществом своего верного слуги Франческо дельи Амадори, который в течение двадцати пяти лет заботился о нем и многие годы делил с ним постель. Дары Михаила сделали Франческо богатым человеком, и художник был убит горем после его смерти (1555). Для других он обладал дурным характером и острым языком, грубо критиковал, легко обижался, подозревал всех. Он называл Перуджино дураком и высказывал свое мнение о картинах Франчиа, говоря красивому сыну Франчиа, что его отец ночью создает лучшие формы, чем днем.66 Он завидовал успеху и популярности Рафаэля. Хотя оба художника уважали друг друга, их сторонники разделились на враждующие группировки, а Якопо Сансовино послал Михаилу письмо с яростными оскорблениями, в котором говорилось: «Да будет проклят день, когда ты хоть раз сказал что-нибудь хорошее о ком-либо на земле».67 Таких дней было несколько. Увидев портрет герцога Альфонсо Феррарского работы Тициана, Михаил заметил, что не думал, что искусство способно на такие подвиги, и что только Тициан заслуживает звания живописца.68 Его горький нрав и мрачное настроение стали трагедией всей его жизни. Временами он был меланхоличен до грани безумия, а в старости страх перед адом настолько овладел им, что он считал свое искусство грехом и осыпал бедных девушек, чтобы умилостивить разгневанного Бога.69 Невротическая чувствительность приносила ему почти ежедневные страдания. Уже в 1508 году он писал своему отцу: «Вот уже около пятнадцати лет я не имел ни одного благополучного часа».70 И больше у него их не будет, хотя жить ему оставалось еще пятьдесят восемь лет.
VII. РАФАЭЛЬ И ЛЕО X: I513–2O
