Каждый приезжавший из Якутска в русскую столицу рассказывал что-нибудь интересное о «новых землицех» и в подтверждение своих рассказов клал на стол связки серебристых соболей. Расспрашивал Данила и у них, не знают ли что-нибудь о Мангазее. Ответ всегда следовал один: слышали об этом городе, но в нем не бывали. Так и отправился в Сибирь воевода, не собрав нужных сведений. В Тобольске ему предстояло передать царский указ о постройке «мангазейского судна», так как намеревался он дойти до Мангазеи «морем».
В конце апреля, оставив позади последний ям, возок воеводы в полночь прибыл в Тобольск. Утром Наумов был уже на воеводском дворе, где его радушно встретил благообразный мужчина с черной окладистой бородой. Это Петр Годунов, о котором в Сибирском приказе говорили как о талантливом, рачительном сибирском правителе. «Любит он науки, а пуще всего географию, часто совершает путешествия по своему необъятному краю», — сказал о нем один из приказных подьячих. За обильным завтраком и расспросами о Москве пытался Наумов повернуть разговор на Мангазею, но обходительный хозяин уклонился от этого и, как бы уступая настойчивости собеседника, лишь согласился поговорить о Мангазее в другой раз. Разговор о ней так и не состоялся: то князь Петр снаряжал стрелецкое войско против вторгшегося в южные пределы противника из степей, то выезжал в пригородные слободы. Однажды, при очередной встрече, Годунов, между прочим, сообщил, что год назад запретил Мангазейский морской ход, приказав ездить не по Обской губе, как раньше, а на Енисей. «Но для мангазейского воеводы придется сделать исключение», — добавил он, лукаво подмигнув.
В середине мая прибыла задержавшаяся в Москве семья — жена и два сына, а из Верхотурья к пристани подвели судно. Теперь все было готово к отъезду, и через несколько дней напутствуемый добрыми пожеланиями Петра Годунова Наумов отправился в далекий путь.
Против ожидания судно по Обской губе прошло без приключений, а в конце июля прибыло в реку Таз. Не порадовала природа московитян. Кругом, насколько хватал глаз, лежала болотистая, кочковатая тундра. Все это мало напоминало березовые и сосновые рощи Подмосковья. Невысокие, сливающиеся с рекой берега, многочисленные мелкие протоки, замедляющие ход судна, стаи диких гусей и уток, кружащихся над болотами, — и так многие дни. Иногда на берегу виднелись покинутые промысловые избушки, зимовья и редко — проходившие на север кочевники. Но дальше природа постепенно менялась: появлялись рощицы карликовых берез, правый берег реки становился выше.
Чем ближе судно подходило к Мангазее, тем большее волнение охватывало Наумова. Ведь ему так и не удалось выяснить до конца, станет ли он хозяином богатого, но разоренного прежними воеводами города, построенного каких-нибудь шестьдесят лет тому назад, или… О второй возможности он не думал. Здесь, вдали от Москвы, облеченный полной властью, он продолжал надеяться на самое лучшее. В его мечтах Мангазея все еще оставалась красивым, златоглавым городом, своего рода маленькой Москвой, затерянной в далеких суровых краях Заполярья. В воображении он видел ее шумные улицы, небольшой, но величественный кремль, наполненные товарами амбары, пристань, окруженную купеческими судами.
После недельного плавания по реке Таз вдали, на горизонте, неожиданно показалось редколесье. Наумов так залюбовался этим родным для него пейзажем, что вздрогнул от неожиданности, услышав рядом с собой голос кормщика: «Прибыли, воевода!». И все еще не понимая в чем дело, он переспросил: «Куда прибыли?». «Мангазея это», — повторил кормщик и показал рукой на высокий берег, поросший кустарником. Наумов наконец понял, что момент, которого он с таким нетерпением ждал, наступил. Он увидал пустынную местность, лес, что стоял неподалеку, и грустные предчувствия охватили его. В спущенном на воду карбасе Наумов подошел к старой пристани и с удивлением огляделся. Недалеко от прогнившего причала чернели полуобвалившиеся пустые амбары. От них уходила в гору поросшая травой дорога. Было пустынно и безлюдно. Не пригласив никого следовать за собой, воевода быстрым шагом направился в город. И уже поднявшись на крутой берег, заметил очертания полуразрушенной крепости — ее покрытые мхом башни.
Представшая за городскими воротами картина также не порадовала его. Правда, соборная церковь Троицы сверкала своими куполами, но вокруг все выглядело мрачно и заброшенно… Попавшиеся навстречу люди указали, где воеводский двор, заметив, кстати, что самого воеводы в городе нет. Едва устроился Данила и поспешил осмотреть свои «владения». С мечтой о красивом и богатом городе он уже расстался. Понял он также и то, почему Петр Годунов не захотел говорить с ним о Мангазее — не желал преждевременно разочаровывать его.
Тем временем весть о прибытии воеводы быстро распространилась, и люди шли к нему: кто с челобитьем, кто просто так — посмотреть на нового столичного чиновника. Вначале он направился в службы — съезжую избу, таможню, помещение для охраны. В стрелецкой избе он застал всего лишь трех служилых, объяснивших, что остальные уехали ловить рыбу на реку, что сами они несут караул на городских стенах и пришли перекусить. На «государевом амбаре» висел большой ржавый замок, который ему открыл сторож. Подьячий, сопровождавший Данилу при обходе, сказал, что хлебных запасов в этом году из Енисейска не завезли, а прошлогодних едва ли хватит на зиму. О состоянии крепостных стен и башен говорить не приходилось. Они уже не являлись боевыми укреплениями: пушек на них не было, лестницы в башнях поросли травой и обвалились. Все, что осталось от посада, воевода обошел за полчаса. Здесь чернели пустые перекошенные амбары и сараи, рядом с ними ютились низкие избы, которые, судя по курившемуся из труб дыму, еще не были покинуты жителями. Всюду валялся мусор и разный хлам.
Зашел воевода и в церкви. В красивой, расписанной фресками соборной церкви услужливый дьячок грустно поведал ему о том, что из двух мангазейских храмов службы отправлялись только в церкви Троицы, да и то когда из Туруханского зимовья приезжал священник. «Лет за десять до этого, — пояснил дьячок, — по приказу воевод на Енисей в Троицкий монастырь вывезли знаменитые пелымские колокола, доставленные в Мангазею еще при Борисе Годунове».
С огорчением узнал Наумов, что в Мангазее давно не собирались ярмарки, что не восстанавливался гостиный двор и что сюда больше не приходят торговые и промышленные люди. Осмотр убедил его в том, что Мангазея пережила свой расцвет и восстановить город уже нельзя. Оставалось одно — забрать из него все, что имело ценность, а также бо́льшую часть гарнизона и оставшихся на посаде «жилецких» людей и перевести в Туруханское зимовье и уже на новом месте строить новую Мангазею. Поэтому отрядив для охраны опустевшего города два десятка стрельцов, он вместе с семьей продолжал свое ненадолго прерванное путешествие. Через несколько дней старый воевода из Туруханского зимовья выехал в Енисейск и оттуда в Тобольск.
Для Наумова началась трудная служба, окончившаяся через долгие шесть лет. За это время он построил новый город — Новую Мангазею. А все свое свободное время посвящал изучению большого архива Туруханского зимовья, надеясь найти ответ на мучивший его вопрос: что же все-таки это был за город — Мангазея, что такое Мангазейский морской ход? Между прочим, рассчитывал закончить непривычное для него дело в короткий срок, а вышло все не так: чем больше углублялся последний мангазейский воевода в изучение пожелтевших свитков и книг, тем труднее было оторваться от них. Перед ним развернулась удивительная история Мангазеи.
Еще в Москве он слышал, что морские пути в Сибирь открыли крестьяне северных областей Руси — поморы. Жили они с незапамятных времен у ледовитого моря. Опытнее их на всей земле не отыскать полярных мореходов. Поэтому и знакомство свое с севером Наумов решил начать с поморских книг и летописей. Принесли их ему монахи Троицкого монастыря, что стоял против Туруханского зимовья. В библиотеке преподобного Тихона, настоятеля монастыря, этих книг оказалось немало. Считался Тихон тайным приверженцем пламенного и неистового протопопа Аввакума, недруга патриарха Никона. Удалили его из Москвы и сослали в Сибирь. Тихон основал Троицкий Туруханский монастырь и поставил его хозяйство широко. Видел его Наумов всего один раз, когда приезжал в монастырь на богослужение, там и договорился пользоваться библиотекой Тихона. Ревнитель старой веры был патриотом Поморья, считал северные области Руси, куда отступили раскольники, центрами культуры и письменности. «Таких рукописей и стародавних книг, — говорил Тихон, — не отыщешь и в Соловецкой обители».
И вот сейчас они лежали перед Данилой в массивных кожаных переплетах с серебряными или медными застежками, с причудливыми киноварными буквами и заставками. Читая их, восхищался он русским письменным искусством, дивился долготерпению тех, кто строчка за строчкой пером рисовал по тонкому блестящему пергаменту буквы полууставного и уставного письма. Здесь были новгородские и киевские летописи, жития святых, сборники рассказов и повестей, царские грамоты на Двину, неразвернутые столбцы с первыми отписками[6] мангазейских воевод, расспросами о морских путях.
