Начнем с того, что и в демократическом обществе не дается однозначного ответа на вопрос, что выше – общественное или личное; что первое выше второго, полагали, например, древние греки, на Руси – те же новгородцы, на современном Западе так мыслят многие правые, например, республиканцы в США, тогда как леволибералы сплошь и рядом считают наоборот (например, демократы в тех же США). А вот в деспотиях общественное и личное равно задавлено государственным. Более того, как мне представляется, деспотическое государство не может быть коллективистским в принципе (если, конечно, иметь в виду подлинный, снизу идущий коллективизм, а не согнанные указом сверху массовки с требованием «расстрелять/очередных/взбесившихся собак всех до одного»). Просто потому, что столь усердно насаждающаяся деспотами «круговая порука» (когда за одного наказывают всех) постепенно порождает стремление не просто «не высовываться» и не участвовать ни в каких несанкционированных коллективных акциях, но и всячески «клеймить» их участников и тем более зачинщиков, одновременно подчеркивая лояльность «начальству» – именно с целью избежать своей доли коллективной ответственности[13].
Что касается «тысячелетнего самодержавия», то В. Г. Сироткин тоже говорит о «византийском» характере Древней Руси», об «азиатско-византийской надстройке»[14]. Его поддерживает В. В. Викторов: «Киевский князь, великий князь Владимирский или Московский был независим от народа. Его власть ограничивалась не снизу, а сверху – Господом Богом».[15] Тот же стандартный набор стереотипов повторяет и А. И. Соловьев: «Постоянная ориентация государства на чрезвычайные методы управления, мощное влияние византийской традиции, доминирование коллективных норм социальной жизни, отсутствие традиций правовой государственности (как-будто в Европе, кроме испытавшего римское влияние Средиземноморья, они в то время были. – Д. В.), низкая роль механизмов самоуправления…»
А. Л. Янов, возражая всем указанным авторам, рассуждает о двух одинаково древних на Руси традициях.
Первая — да, действительно, патерналистская, связанная с отношением хозяина к своим дворовым служащим, управлявшим его вотчиной, к холопам и кабальным людям, пахавшим княжеский домен. И это было вполне патерналистское отношение хозяина к рабам.
Вторую традицию А. Л. Янов ассоциирует с отношением князя к своим вольным дружинникам, а равно и к боярам. Тут подход был договорной, основанный на взаимных обязательствах, зафиксированный в нормах обычного права («старина»). И вот вольные дружинники имели право «отъезда к другому князю».[16] Однако тут имеется вопрос: а много ли было в Киевской Руси «холопов»? Подавляющее большинство крестьян в средневековой Руси были лично свободны. И отношение к ним, в частности, уважение к их праву менять своих хозяев – это явно вторая традиция: как дружинники имели право отъезда к другому князю, так и крестьяне имели право перехода к другому владельцу. То есть и крестьяне тоже не были бесправными «холопами», а имели какие-то права, которые никем не оспаривались.
Американский историк-русист Р. Пайпс, убежденный сторонник если не «изначальной», то по крайней мере, «со времен татаро-монголов» авторитарно-самодержавной природы России, ни на кого не ссылаясь, пишет, что в княжеских хозяйствах «и вольные / работники / т. е. члены управленческого персонала. – Д. В.) находились в полукабальном состоянии и не могли уйти без воли хозяина». Но и он вынужден признать, что «с населения в целом князю не причиталось ничего, кроме податей, и оно могло как ему заблагорассудится перемещаться из одного княжества в другое», причем свобода перемещения «твердо укоренилась в обычном праве и была официально признана в договорных грамотах князей (выделено мною. – Д. В.)»[17]. К. Валишевский тоже, как мы в дальнейшем увидим, в значительной мере солидарный со взглядами Пайпса (А. Л. Янов называет такую систему взглядов «правящим стереотипом»), тем не менее вынужден признать, что сохранение веча и уважение к его правам обеспечивалось «рядом» (договором) с князьями[18].
Далее, Р. Пайпс признает, что «лишь к середине XVII в. (о правомерности использования Пайпсом этой даты подробнее речь пойдет в основном тексте книги, в конце его. – Д. В.)… московские правители сумели наконец заставить и военно-служилый класс, и простолюдинов сидеть на месте. Юридический обычай (выделено мною. – Д. В.) гарантировал русским боярам право поступать на службу к князю по своему выбору. Они могли даже служить иноземному правителю, такому, как Великий князь Литовский[19]. В свете всего сказанного очевидно, что преобладало договорное отношение князей к подданным всех сословий.
И потом, на Руси, как известно, большую роль в решении политических вопросов играло вече (что само по себе опровергает тезис о том, что князь якобы был «независим от народа» с киевских времен»), Р. Пайпс утверждает, что вече возникло в XI в. в более крупных городах, а до этого князья якобы пользовались властью «в духе средневекового торгового предприятия, не стесняясь ни законом, ни народной волей»[20], но утверждает он это, опять-таки ни на кого не ссылаясь, а если и допустить, что он прав, то ведь, например, и в Британии был полутора-двухвековой перерыв между приходом норманнов, упразднивших традиционную британскую свободу, и началом новой свободы в виде «Великой хартии вольностей» и парламента (с 1066 по 1216–1265 гг.); а ведь и на Руси основателями государства считаются (не будем здесь говорить, насколько правомерно) норманнские (варяжские) князья. Но при этом никто не спорит с тем, что участвовать в выборном самоуправлении всегда и везде имеют право только свободные граждане! В Древних Афинах, например, права посещать народное собрание были лишены не только несвободные люди, но и свободные неграждане («периэки»).
Единственную попытку установить на Руси самодержавную власть предпринял суздальский князь Андрей Боголюбский (годы правления 1157–1175; к тому времени политический центр Руси переместился из Киева во Владимиро-Суздальскую землю). Так, он перенес свою резиденцию во Владимир потому, что в Ростове и Суздале горожане избрали его князем на вече, вопреки воле его отца Юрия Долгорукого, и Андрей боялся, что память о вечевом избрании князя сделает его зависимым от подданных, почему и переехал в город, обязанный своим возвышением ему лично.
Андрей впервые предпринял попытку лишить самостоятельности Новгород, заставить его принимать назначенных им князей. И вообще, он хотел превратить других русских князей в пешки, которых он будет менять на княжении, ссорить и мирить по своей прихоти. Однако финалом такой политики стало полное фиаско с весьма печальным исходом лично для князя Андрея. Сначала он потерпел два поражения – под Новгородом и под Киевом, потому что насильно присоединенные к его войску отряды других русских земель не хотели сражаться за «тирана»; наконец, летом 1175 г. князь Андрей был вообще убит группой заговорщиков[21].
В. О. Ключевский писал об Андрее Боголюбском: «В первый раз великий князь, названный отец для младшей братии, обращался… не по-отечески и не по-братски со своими родичами… Эта деятельность была попыткой произвести переворот в политическом строе Русской земли (выделено мною. – Д. В.)… Князь Андрей… действовал не по-старому… желая быть «самовластием» (выделено мною: во времена Ключевского, как известно, слово «самовластие» было синонимом слова «самодержавие». – Д. В.) всей Суздальской земли»[22].
Оппонент А. Л. Янова И. Н. Данилевский в послесловии к яновской трилогии «Россия и Европа» (вышла в 2009 г. в трех книгах – «Европейское столетие России (1462–1560)», «Загадка николаевской России (1825–1855)» и «Драма патриотизма в России (1855–1921)») приводит Андрея Боголюбского в качестве примера того, что и до Ивана Грозного в Северо-Восточной Руси, очаге образования будущей России, было самодержавие[23]. В. В. Ильин тоже считает Андрея Боголюбского «первосамодержцем», от которого эта напасть (по крайней мере, в этом месте он самодержавно-деспотической тенденции на Руси явно не симпатизирует) на Руси и пошла: «От толчка, данного Андреем Боголюбским, перенесшим столицу из Киева во Владимир, устроительная деятельность покатилась по наклонной плоскости»[24].
Р. Пайпс считал, что самодержавные тенденции в Северо-Восточной Руси (историческое ядро будущей Великороссии) были предрешены еще до Андрея Боголюбского. По его мнению, в других княжествах Руси «население (славянское. – Д. В.) появилось прежде князей», тогда как в Северо-Восточной Руси «власть предвосхитила население, так как Северо-Восток был по большей части колонизирован по инициативе и под воздействием князей». До этого, мол, там жили только финно-угорские племена – мордва, меря, мурома, весь, чудь и т. д. В результате этого северо-восточные князья обладали такой властью и престижем, на которые сроду не могли рассчитывать их собратья в Новгороде и Литве (т. е. в вошедших в XIV–XV вв. в состав Литовского княжества русских землях, каковыми в указанное время стали территории вплоть до Смоленска. —Д. В.). Земля, по их убеждению, принадлежала им; города, леса, пашни, луга и речные пути были их собственностью, ибо строились, расчищались и эксплуатировались по их повелению. Такое мнение предполагало также, что все живущие на их земле люди были их челядью либо съемщиками; в любом случае, они не могли претендовать на землю и обладать какими-либо неотъемлемыми «правами» (кавычки Р. Пайпса. – Д. В.)»[25].
