В идее германской Европы заключался и определенный экономический смысл: европейское экономическое пространство, защищенное от британской и американской конкуренции и включавшее железные руды Швеции и Франции, угольные бассейны и сталелитейные производства Германии, а также, возможно, Северную Африку и даже Багдад с его нефтью. Почему бы нет? В 1915 году один из самых просвещенных немцев, Фридрих Науманн, написал бестселлер, названный «Mitteleuropa»[2]: он призывал к созданию не столько германской империи, сколько германского содружества, в котором Берлин указывал бы пути развития малым народам, живущим юго-восточнее Германии. Эти народы (самой большой этнической группой являлись поляки) были поглощены историческими империями — Австрией, Россией, Турцией; миллионы поляков жили в Германии. Националистические движения угрожали самому существованию Австрии и Турции. Негерманским народам слишком много позволено. Австрийцы потратили столько средств на тщетные попытки приручить националистов, что почти ничего не осталось для поддержания государственных устоев, в первую очередь армии: ее бюджет был в десять раз меньше, чем британский. Если Австрией правильно управлять, с определенной дозой прусской рациональности, то все проблемы разрешатся сами собой. В германской Mitteleuropa этим малым народам, которые многим обязаны Германии, придется подчиниться хозяину. С 1879 года уже существовал австро-германский альянс. Науманн хотел придать ему экономическую силу. Другие немцы имели в виду более радикальные рецепты.
Самоуверенность этих немцев возрастала по мере того, как увеличивалось и расширялось промышленное производство. Успех вскружил им голову. Бисмарк был осмотрительнее, он понимал: сильная Германия, находящаяся в центре Европы, вынудит соседей объединиться против нее. Пришло новое поколение, преисполненное самодовольства. Знаковой фигурой стал молодой император, кайзер Вильгельм II, взошедший на трон в 1888 году. В качестве модели он взял Англию. Она необычайно богата, располагает необъятной заморской империей. Англия консервативна в том, что касается государственных институтов, имеющих глубокие исторические корни. В то же время она прогрессивна, ее промышленность обеспечивает значительную часть мировой торговли. Ее всеобъемлющее положение в мире поддерживается мощным военно-морским флотом. Почему же Германии не заиметь такую же заморскую империю? При Вильгельме II стремление Германии к наращиванию мускулов привело Европу к катастрофе.
На континенте уже шло соперничество Германии с Францией: недавнее — после победы Бисмарка в 1871 году, когда новая Германия аннексировала провинции Эльзас и Лотарингию, и давнее — уходящее корнями в семнадцатый век, когда Франция доминировала в Европе и стремилась увековечить разделение Германии на враждующие мини-государства и княжества. К французско-германскому соперничеству добавился еще один очаг напряженности. Бисмарк старался не отчуждать Россию: между Берлином и Санкт-Петербургом сложились отношения взаимопонимания, основанные отчасти на монаршей солидарности, отчасти на том, что Германия и Россия поделили между собой Польшу. К исходу девятнадцатого столетия созрел новый международный фактор: проблемы возникли в европейских владениях Турции. Австрия, союзник Германии, имела серьезные виды на Балканы, имела их и Россия; между ними возникали столкновения. Не добившись от Бисмарка поддержки, Россия обратилась к Франции, которая в любом случае располагала средствами для инвестиций за рубежом, в то время как Германия тратила свои деньги у себя дома{2}. В 1894 году Франция и Россия формально вступили во франко-русский союз. Ситуация еще более осложнилась, когда Германия стала набирать силу мировой державы и создавать мощный военно-морской флот.
С 1900 года мир за пределами Европы, казалось, начал разваливаться. Индия и Африка подпали под европейский контроль; Китай и Турция вот-вот рухнут; и Германия хотела получить свою долю. Но немцы пошли не по тому пути, в чем повинно поколение, созревшее в начале девяностых годов. Германии меньше всего были нужны проблемы в отношениях с Британией, и самая большая ошибка двадцатого века была совершена, когда Германия построила флот для нападения на Британию. Это, конечно, способствовало единению нации. Макс Вебер — один из наиболее авторитетных социологов, обладавший многими познаниями: в языках, праве, истории, философии, даже в статистике скупки прусских земель польскими крестьянами. В 1895 году он выступил с инаугурационной лекцией по случаю назначения профессором Фрайбургского университета, получившей широкую известность. Он был очень молод для этой должности, около тридцати лет. Профессор (покинувший Пангерманский союз, поскольку он не был в полной мере националистическим) говорил то, что заставляет теперь морщиться не меньше, чем сентенции Гитлера. В Англии нет социальных проблем, потому что она богата. Она богата благодаря империи. Англия избавляется от нежелательных элементов — ирландцев, пролетариев и т. д., экспортируя их в «Австралию». Оттуда она получает дешевое сырье, и там же у нее неограниченные рынки для сбыта своих товаров. Поэтому в Англии дешевые продукты и нет безработицы. Англия — империя, потому что у нее есть сильный флот. В Германии тоже есть нежелательные элементы: поляки, пролетарии и т. п. Следовательно, она тоже должна отправлять этих нежелательных элементов в колонии. Поэтому очень хорошо иметь военно-морской флот. Англия признает имперскую роль Германии, если германский флот будет достаточно сильным для того, чтобы в сражении нанести британскому флоту серьезный урон прежде, чем погибнуть самому. Тогда британский флот, не имея необходимого количества кораблей, в следующем морском сражении потерпит поражение от французов или русских. Аудитория восторженно аплодировала оратору. Это было одно из самых несуразных выступлений в общем-то умного человека, и наверное, вряд ли стоило его излагать. Все в нем неверно, начиная с утверждения, будто в Англии отсутствовали серьезные социальные проблемы. Они существовали, и их было бы меньше, если бы не издержки на империю. К исходу европейского империализма, в семидесятых годах двадцатого века, самой бедной страной на континенте была Португалия, имевшая огромную африканскую империю, а самыми богатыми — Швеция, давно избавившаяся от своей единственной фактории в Карибском бассейне, и Швейцария, никогда не имевшая колоний.
Вебер был человеком добродетельным{3}. Когда его студенты стали гибнуть на войне в 1914 году, он отказался присоединиться к группе профессоров-ультрапатриотов. Но он и ему подобные успели направить молодое поколение на ложный путь. Германия создала флот, и он поглощал треть оборонного бюджета. Из-за этого немцы не сумели эффективно сражаться на два фронта, которые еще до войны предвещал франко-русский союз. Можно было призвать под ружье не более половины молодых людей, их обучить, одеть и кормить. Немецкая сухопутная армия в 1914 году была едва ли больше французской, хотя население Франции составляло менее сорока миллионов человек, а Германии — шестьдесят миллионов. Немцы построили добротные линкоры, но их было мало, и они были уязвимы. Они почти всю войну простояли в гавани, пока команды под угрозой бессмысленной жертвенности не восстали и не обрушили саму империю. Но суда, предназначенные лишь для Северного моря и не нуждавшиеся в тех несусветных количествах угля, требовавшихся британскому флоту, ходившему по всему свету, могли нести на себе больше брони. Это был вызов, и британцы ответили на него строительством кораблей в соотношении два к одному и заключением оборонных соглашений с Францией и Россией. Не обошлось без колониальных сделок: Египет за Марокко — с Францией (Entente Cordiale— «сердечное согласие») в 1904 году, по Персии — с Россией — в 1907 году. Союзники достигли неформальной договоренности о военно-морском взаимодействии, если в нем возникнет необходимость. Реакция Германии была задиристой и неуклюжей: претензия на долю в Марокко в 1905 году, поощрение агрессивности австрийцев на Балканах в 1909 году, рейд канонерской лодки в Марокко в 1911 году. «Бряцание оружием» было с энтузиазмом воспринято дома, но в Европе повеяло международным кризисом; эмиссар американского президента заговорил об угрозе милитаризма.
Примерно в то же время зародилось явление, с которым нам приходится мириться и сегодня. Президент Эйзенхауэр в шестидесятых годах прошлого столетия дал ему верное определение: военно-промышленный комплекс. Военная промышленность превратилась в самую мощную движущую силу экономики, она поглощала значительную часть бюджета, вовлекала тысячи, миллионы людей, стимулировала другие отрасли и занятия, включая написание статей в газеты. Мало того, военная промышленность сделалась вдохновителем перемен: то, что представлялось вначале безумной тратой средств, впоследствии оказывалось крайне важным (подходящий пример — авиация); а то, без чего, казалось, нельзя было обойтись, превращалось в мыльные пузыри (подходящий пример — крепости). Технология становилась все более дорогостоящей и непредсказуемой; к 1911 году началась гонка вооружений. Изменения в этой области в одной стране давали повод для наращивания вооружений другой стране. Тогда же разразились кризисы в Средиземноморье и на Балканах, заставлявшие всех чувствовать себя в опасности. Когда Германия летом 1911 года послала канонерку в Марокко, то взвела курок ружья, но палец на спусковом крючке держала не она, а Италия.
