- Напугала? - засмеялась художница.
- Нет, - наконец решился он, - удивили.
- Ого, - она, кажется, обрадовалась, - вас удивить не легко.
- Почему вы так решили?
- А я знаю о вас все. Кроме имени.
- Отава, - сказал он. - Вы же слыхали там, в кафе.
- А имя?
- Хватит и Отавы. Зовите, как все.
- Меня зовут Тая, то есть Таисия. Будто поповну. А отец мой металлист. Еще и сейчас - на заводе. А у дочери - такое смешное имя.
Она незаметно втягивала его в разговор на темы, которых он всегда избегал, считая их мелкими и не заслуживающими внимания. Сам себе удивляясь, Отава возразил:
- Почему же смешное? А вот меня, например, отец назвал Борисом. Вы, наверное, не знаете происхождения этого имени. Оно идет от славянского Богорис. Вероятно, мой отец хотел, чтобы во мне были какие-то черты бога. Но, как видите, ошибся. Красотой не обладаю, привлекательностью - тоже.
- Почему вы считаете, что боги непременно должны быть красивыми?
- Такими их рисовали. Начиная с древних греков.
- Греческие боги не красивы - они женоподобны, слащавы.
- Вам больше правятся кентавры?
- Не надо об этом, - попросила она, глубже забираясь под его локоть теплой ладонью. - Если вам не хочется со мною говорить, давайте просто помолчим. А если и молчать неприятно, скажите.
Она убрала свою руку от него, шла теперь рядом, ее пальтецо тускло белело в темноте.
- И вообще не нужно ничего. Вы начнете сейчас благодарить меня за доброе сердце, скажете, что никогда не забудете, как бросилась в ночь следом за вами, по сути, абсолютно незнакомым человеком, как гналась за вами только для того, чтобы... Но не будем об этом...
- Откуда вы все знаете? - искренне удивился Отава. - Это просто какой-то мистицизм.
- Я все знаю. - Она засмеялась в темноте, и Отава представил, как изгибаются ее лукавые губы, и ему впервые в жизни стало страшно от близости женщины.
"Нужно ее прогнать", - подумал он внезапно, пытаясь оттеснить куда-то в самый дальний угол памяти то, что произошло перед этим. И еще подумал: "Какое она имеет право врываться вот так в мою жизнь, все ставить вверх тормашками, ломать все мои планы, главное же - ломать мой характер, ибо он уже сломан навсегда одним только ее поступком. А что же будет дальше?"
- Вы думаете о том, не лучше ли прогнать меня от себя? - спросила она у него, все дальше отходя на край дорожки. - Скажите - и я вернусь к той компании, которая... там. Я не привыкла кому-либо мешать. Сама тоже не люблю, когда мне мешают.
Он сумел скрыть новый взрыв удивления ее невероятным даром читать мысли и попытался свести все к шутке:
- Пускай уж эти товарищи догрызают там вашу подругу.
- А ее не очень угрызут. Она когда-то занималась гимнастикой. Всегда сумеет ускользнуть.
- Великое умение - ускользать, - произнес Отава так, лишь бы сказать что-нибудь.
Дальше шли молча. Дорога поднималась в горы. Она ложилась на темную землю широкими витками, раздвигая в стороны кусты, деревья и даже дома; это было типичное шоссе для машин, чтобы облегчить им подъем, но для пешеходов оно совсем не годилось. Вместо нормального движения вперед приходилось петлять по серпантинам туда и сюда, те же самые деревья, те же самые дома, те же самые уличные фонари обходить то снизу, то сверху, и если для машины из быстрого наслоения вот таких медленных витков в конечном счете все же получалось восходящее движение, то для людей, особенно в ночное время, это казалось бессмысленным блужданием в поисках неведомо чего.
Дважды обгоняли их такси, полные пассажиров. Потом в полоске света, которую бросал на шоссе фонарь, они увидели далеко впереди парочку. Стояли посреди шоссе, в самом освещенном месте, и целовались. Что это быстропроходящее курортное увлечение или, быть может, настоящая любовь, которая не хочет ждать, не понимает, где светло, где темно, а то, возможно, просто они совсем еще юные и решили вот так пересчитать своими поцелуями все следы фонарей на ночном шоссе в будут идти в горы до самого утра, потому что для таких дорога никогда не кончается. И он, Отава, тоже мог выдумать нечто подобное, например, целовать Таисию на каждом новом изгибе дороги, целовать ее лукавые уста и молчать, молчать. Он всегда боялся женщин из-за их разговорчивости. Их нужно было заговаривать почти до потери сознания - тогда они чувствовали себя счастливыми. Особенно страдали этим женщины интеллигентные. У них всегда было полно претензий к каждому новому знакомому, вообще ко всему миру, им чего-то хотелось, они непременно должны были залезть тебе в душу, выведать все твои мысли. Возможно, он был несправедлив, думая так о женщинах, но сложилось это издавна, и перебороть себя Отава не хотел и не мог.
Когда проходили мимо парочки, застывшей в поцелуе, оба сделали вид, будто ничего не заметили, и дальше шли, как чужие, каждый по своей стороне шоссе, и молчали упрямо и непоколебимо, словно враги.
- Простите, - первым не выдержал Отава, - я резкий, грубый человек.
- Не беспокойтесь, - сказала Тая, - я тоже далеко не ангел. Если хотите знать, я даже жестокая. Возможно, потому и бросилась за вами в темноту, как последняя дурочка. Ни одна нормальная женщина никогда не побежала бы. Особенно из так называемых нежных, добрых, ласковых. Даже если бы вы бросились в море или под колеса машины... Но я начинаю набивать себе цену, а это уже совсем плохо... Лучше молчать. Скоро уже наш санаторий - и вы освободитесь от моего надоедливого общества... Но перед этим я хотела бы вам признаться... абсолютная бессмыслица, но... Знаете, у меня зоркий глаз... Даже сейчас, в темноте... Хотя темнота - это лишь для непосвященных, а для художников - это среда, где рождаются все краски от сочетания со светом... Видите, я уже начинаю читать вам лекции, отбивая ваш хлеб.
- Я не читаю лекций, - сказал Отава.
- Простите. Не знала... Так о чем я? Ага, о наблюдательности... Представьте себе: пока вы ходили в неглаженых, каких-то пожеванных штанах и старом свитере, а я тоже придерживалась вашего стиля и упрямо носила брюки и свитер, вызывая осуждение всех санаторных дам и респектабельных мужчин, но делала я это непроизвольно, мне казалось, что я не думаю о вас и не обращаю на вас никакого внимания. Но вот вы надеваете костюм, как все, белую сорочку и галстук и, как все, куда-то исчезаете по вечерам. И снова не знаю: любопытство или что это? Но мне захотелось узнать, куда и зачем вы исчезаете, хотя я поняла, что это совершеннейшая бессмыслица... А потом я увидела это ваше окно в кафе... И стала приходить к нему тогда, когда вас не было еще... Поймите меня: я художница...
- Я вас понимаю, - сказал Отава, - понимаю, ведь я тоже почти художник...
- Мне говорили, что вы историк...
- Даже профессор и доктор исторических наук, - почти сердито произнес Отава, - но это чисто формально...
- Вы хотите подчеркнуть, что вы - не ординарный профессор и доктор? изменившимся голосом промолвила художница, словно бы сожалея о той откровенности, с которой она минуту назад разговаривала с Отавой.
- Да нет, просто хочу от историков перекинуться к вам, художникам, хотя и знаю, что это почти невозможно.
- Иконы? Древнее искусство? Это теперь модно. Даже более модно, чем абстракции. У нас в Москве, можно сказать, эпидемия среди писателей, среди артистов, о художниках не говорю - некоторые на этом даже зарабатывают.
- Не угадали. Вовсе не иконы.
- Архитектура? Как у Нестора: "Откуда есть пошла Русская земля?" и "Откуда малометражные квартиры стали суть?". Но, кажется, эту тему у вас перехватили. Вам разве что осталось выступать в газетах.
- Тоже не угадали.
- Простите, я становлюсь слишком любознательной. А это почти всегда признак глупости.
Опять она словно бы отгадала мысли Отавы и снова - в который раз! удивила его своей проницательностью.
- Хорошо, я отплачу вам тем же самым, - сказал он, переходя к ней через шоссе и несмело прикасаясь к влажным белым ворсинкам на ее рукаве. Вы чуть ли не каждый день ходили в горы с этюдником. Разрешите поинтересоваться, удалось вам что-нибудь сделать за это время?
- Могу показать. - Она остановилась и посмотрела ему в лицо, и он увидел ее темные глаза и выразительные губы. - Завтра приглашу вас к себе и покажу. У меня отдельная комната, мне созданы все условия... Видите? Сегодня, к сожалению, не могу. Неприлично. А тем временем мы уже и пришли. Незаметно в разговорах и молчании. Вы не сердитесь на меня?
- Нет, - сказал Отава, хотя и понимал, что сейчас ничего не нужно говорить. А что нужно, не знал.
- Тогда спокойной ночи. - Тая улыбнулась.
- Угу. - На него нахлынула извечная его угрюмость. - Спокойной ночи.
Ночью ему приснилось, будто он плачет. Проснулся - и почувствовал, что лицо в слезах. Чтобы не будить соседей по комнате, тихонько вышел к умывальнику, посмотрел в зеркало. Красные, какие-то совсем маленькие, будто не его, глаза на скуластом некрасивом лице с большим носом и вялым подбородком. Снял пижамную куртку, открыл кран, долго плескался под холодной струей воды, снова посмотрел в зеркало. И снова не увидел ничего привлекательного. Костяк, на который природа забыла налепить мяса. В голове бились два слова - "преславный - пресловутый", будто мухи о стекло. Пресловутый... преславный...
