стен, упал на крышу соседнего дома. Гигантская несущая конструкция Эмпайра, на которую пошло триста тысяч тонн стали, выдержала удар без видимых повреждений.
Однажды увидав на Пятой авеню светофоры (еще не укоренившееся и вычурное слово), Маяковский прозвал их «уличными полицейскими маяками». Со строк поэта в российский лексикон начинают активно проникать американизмы. Любопытно, что в русском языке наряду с утвердившимся в конечном итоге «небоскребом» (кальке с английского) некоторое время использовался синоним «тучерез».
Илья Эренбург писал: «Кому неизвестно, что Венеция – сказка для влюбленных или для англосаксов; что Вена – томик новелл, невзыскательных и старомодных; что Париж сложен и запутан, как классический роман…» Нью-Йорк обрел большинство перечисленных качеств в новеллах О. Генри, сегодня несколько старомодных, где в лабиринте узких улиц встречаются влюбленные, где рождаются трогательные городские притчи.
Уильям Сидни Портер, взявший псевдоним О. Генри, как и большинство населявших Нью-Йорк, был пришлым. В молодости аптекарь, ковбой и коммивояжер, осужденный за растрату банковский клерк, он не просто принял этот город, но оказался его самым популярным бытописателем. Вавилон-на-Гудзоне, Багдад-над-Подземкой – цветистые образы О. Генри, ставшие эпосом самого американского города.
Историческое ядро мегаполиса – длинный и узкий остров Манхэттен – нарезан строго расчерченной сеткой авеню и улиц, имеющих свои порядковые номера. Военный топограф Де Витт, в 1811 году разлиновавший схему для упорядочивания городского строительства, не предполагал, что сей план назовут «самым крупным памятником американского классицизма».
Верх рационализма, античная гипподамова система, создавшая две с лишним тысячи прямоугольных унифицированных нью-йоркских блоков, породила в эпоху небоскребов неожиданный романтический эффект. Горожане прозвали его «манхэттенхенджем». По аналогии с древними мегалитами британского Стоунхенджа четыре раза в год восходящее или заходящее солнце доступно для наблюдения с параллельных улиц Манхэттена, проложенных, согласно плану, перпендикулярно к городским авеню.
Как подметил культуролог Петр Вайль, Нью-Йорк возвращает к «Колумбовым ориентирам», ибо здесь все соотносят себя со странами света: «на северо-восточном углу», «двумя кварталами южнее», «западная сторона улицы». А собственным нулевым меридианом служит респектабельная Пятая авеню, от которой ведется отсчет восточной и западной половин Манхэттена.
Чуждый упорядоченности О. Генри находил уголки, не подчинявшиеся строгой городской табели. Узкий и извилистый Бродвей, бывшая индейская тропа, «гуляет» сам по себе. Идущий через остров по диагонали, Бродвей оставляет треугольники небольших площадей, которые О. Генри населял обаятельными персонажами. Его младший современник Сергей Есенин, окрестивший Нью-Йорк «Железным Миргородом», признавался: «На наших улицах слишком темно, чтобы понять, что такое электрический свет Бродвея. Мы привыкли жить под светом луны, жечь свечи перед иконами, но отнюдь не пред человеком…»
Другим топографическим исключением оказалась бывшая деревушка Гринич-Виллидж, поглощенная городом, но сохранившая имена, а не номера улиц. В начале прошлого века Гринич-Виллидж был итальянской колонией в Нью-Йорке, известной производством дамских шляп – бизнес сколь доходный в те времена, столь и артистический. Затем сюда пришли поэты и художники. О. Генри в «Последнем листе» писал: «В небольшом квартале к западу от Вашингтон-сквер улочки перепутались и переломались в короткие полоски, именуемые проездами. Эти проезды образуют странные углы и кривые линии. Одна улица там даже пересекает самое себя раза два… И вот люди искусства набрели на своеобразный квартал Гринич-Виллидж в поисках окон, выходящих на север, кровель ХVIII столетия, голландских мансард и дешевой квартирной платы».
Триумфальная арка в честь первого президента Вашингтона венчает декадентский Гринич-Виллидж, приют литераторов, музыкантов и бунтарей, и открывает чуждую ему буржуазную Пятую авеню. Зимой 1917 года, взобравшись на арку, французский скандалист-дадаист Марсель Дюшан провозгласил Гринич-Виллидж независимой республикой американской богемы. Так «столица мира» обрела собственный «Монмартр» и свою культовую мифологию.
Нью-Йорк, несмотря на почтенные голландские корни, британское колониальное прошлое и определяющее влияние на историю Соединенных Штатов, город относительно молодой. Никакой архитектурной «седой старины» здесь нет и в помине. Исключение составляет чопорная английского классицизма часовня Святого Павла 1766 года на Бродвее, пережившая Войну за независимость, городские пожары, дикий капитализм и рухнувшие совсем рядом две башни Всемирного торгового центра после террористической атаки 2001 года.
В Нью-Йорке здания не живут долго. На обломках прошлого немедленно возводится что-то новое и грандиозное. Ильф и Петров отметили это по-своему: «Трудно поверить, но какие-нибудь семьдесят лет тому назад на углу Пятой авеню и 42-й улицы, на том месте, где за пять минут скопляется такое количество автомобилей, какого нет во всей Польше, стоял деревянный постоялый двор, выставивший к сведению мистеров проезжающих два многозначительных плаката:
«Не разрешается ложиться в постель в сапогах. Изапрещено ложиться в одну постель больше, чем шести постояльцам»
А. Стиглиц «Гостиница Шелтон»
В 1809 году литератор Вашингтон Ирвинг сказал: «Города сами по себе и даже империи сами по себе – ничто без историка». В тот год Нью-Йорк, обогнав старые колониальные центры Бостон и Филадельфию, стал самым крупным по числу жителей городом страны и обрел своего первого летописца.
Большое яблоко начиналось юмористической литературой. Осенью 1809 года горожане увидели газетное объявление о пропаже пожилого джентльмена Дитриха Никербокера. Через три недели появилось новое объявление, тоже оказавшееся мистификацией, что хозяин гостиницы, откуда якобы пропал постоялец, продал в счет оплаты его долгов найденную рукопись Никербокера. Так увидела свет «История Нью-Йорка от сотворения мира до конца голландской династии». Прятавшийся под литературной маской Ирвинг оказался на редкость ироничным автором и даже эксцентриком, а в просвещенной Европе с удивлением обнаружили, что за океаном есть люди «с пером в руке, а не на голове».
Вашингтон Ирвинг, рассказывая побасенки из колониального прошлого, подарил городу ощущение себя как важного незавершенного произведения. Спустя полтора столетия архитектор Бакминстер Фуллер сказал, что в постоянном изменении Нью-Йорка проявляется смена статичного, ньютоновского видения мира новым, воспитанным на эйнштейновском понятии относительности. Из тех же, кто в начале века нынешнего писал об этом городе по-русски, наиболее образно высказался Александр Генис: «Рыжие эстакады надземки нарезали Манхэттен, как Рим – акведуки. Ветхие инсулы жилых кварталов наивно маскировали лепниной бедность. Орлы, латынь и лавры украшали муниципальные дворцы форума. Украв и присвоив старосветские образцы, Нью-Йорк склеился в дикое чудо без умысла и порядка, подчиняясь наживе и случаю. Благодаря архитектурной безалаберности одно здесь никогда не мешало другому. Поскольку Нью-Йорк не бомбили (до 11 сентября было еще далеко), новое росло на допотопном, как опята на сгнивших пнях».
О. Генри был одним из литературных предшественников и учителей Ильфа и Петрова. Остап Бендер в «Двенадцати стульях» прямо цитирует Энди Таккера, персонажа из цикла рассказов «Благородный жулик». О. Генри был необычайно популярен среди советских читателей, а на ильфопетровских страницах неоднократно встречаются отсылки к американскому новеллисту. Неожиданно близким оказывается образ незнакомого города, который собираются посетить «благородные» комбинаторы-жулики. В «Золотом теленке» южный город «нарезан
