Клинтоне «расширение демократии» и международное «участие» стали официальной целью американской внешней политики. Действительно, вмешательство в Косово в 1999 г., отмечает историк Джон А. Томпсон, можно рассматривать как «первый случай со времен Второй мировой войны, когда Соединенные Штаты попытались силой распространить демократию (или, по крайней мере, самоопределение)». С 2001 г. президент Джордж У. Буш сделал продвижение демократии центральным элементом своего президентства, но в своем подходе он был более идеологизированным, односторонним и настроенным на применение военной силы, чем его предшественники, особенно в период после 11 сентября. И он также был менее заинтересован, чем его отец, в использовании потенциала универсальной организации коллективной безопасности, такой как ООН, для восстановления порядка и мира [1847].
В ноябре 2003 г. Буш-младший обнародовал свою «новую политику» – «Стратегию продвижения свободы», заявив, что «продвижение свободы – это призвание нашего времени; это призвание нашей страны». Хотя Буш уделял особое внимание Ближнему Востоку, его поле зрения было глобальным – от Северной Кореи до Зимбабве. Он даже бросил вызов руководству в Пекине:
«Наша приверженность демократии проходит проверку в Китае. У этой нации теперь есть осколок свободы. Тем не менее народ Китая в конечном итоге захочет получить свою свободу чистой и целостной. Китай обнаружил, что экономическая свобода ведет к национальному богатству. Лидеры Китая также обнаружат, что свобода неделима и что социальная и религиозная свобода также необходимы для национального величия и национального достоинства. В конце концов, мужчины и женщины, которым разрешено контролировать свое собственное богатство, будут настаивать на том, чтобы контролировать свою собственную жизнь и свою собственную страну» [1848].
В качестве принципа, на основе которого проводятся американские интервенции по всему миру, демократизация получила широкую двухпартийную поддержку в Вашингтоне. Восемь лет спустя, в ноябре 2011 г., Хиллари Клинтон, госсекретарь Барака Обамы, сформулировала свое собственное заявление о миссии, которое комментаторы назвали «Программой свободы Буша 2.0» [1849]. Размышляя об «Арабской весне» – растущих требованиях свободы от Туниса до Каира, от Триполи до Дамаска, которые начались в конце 2010 г., – она настаивала на том, что «реальные демократические перемены на Ближнем Востоке и в Северной Африке отвечают национальным интересам Соединенных Штатов». Клинтон отвергла то, что она назвала «ложным выбором между прогрессом и стабильностью», настаивая на том, что «самым большим источником нестабильности на сегодняшнем Ближнем Востоке является не требование перемен. Это отказ меняться». Клинтон признала, что «эти революции не наши. Они не с нами, не за нас и не против нас». Тем не менее, утверждала она, «у нас есть роль» – благодаря «нашему присутствию, влиянию и глобальному лидерству», а также потому, что «у нас есть ресурсы, возможности и опыт для поддержки тех, кто стремится к мирным, значимым, демократическим реформам». Интерес Америки к демократизации заключался в процессе, а не в продукте. «Соединенные Штаты не финансируют политических кандидатов или политические партии. Мы действительно предлагаем обучение партиям и кандидатам, приверженным демократии. Мы не пытаемся изменить результаты или навязать американскую модель» [1850].
Тем не менее Клинтон считала, что демократизация, скорее всего, пойдет на пользу Америке: «Демократии не всегда согласны с нами, а на Ближнем Востоке и в Северной Африке они могут сильно не соглашаться с некоторыми из наших стратегий. Но, в конце концов, не случайно, что наши ближайшие союзники – от Великобритании до Южной Кореи – являются демократиями». Однополярный мир, казалось, подчеркивал магнетическую притягательность американских ценностей. И она ясно дала понять, что программа свободы администрации Обамы носит глобальный характер: это был вызов «автократам по всему миру», которые, возможно, задавались вопросом, «будет ли следующая площадь Тахрир» в их собственной столице. Клинтон не предполагала, что следующей будет Красная площадь в Москве. Но Путин расценил эту речь как прямой вызов, особенно когда Америка предоставила «ресурсы, возможности и опыт» российским оппозиционным группам на президентских выборах 2012 г. и во время восстания на Евромайдане 2013–2014 гг., в результате которого был свергнут пророссийский президент Украины Виктор Янукович. На этом основании Путин смог заявить, что именно Вашингтон был инициатором «гибридной войны» и что собственная кампания Москвы по подрыву или даже свертыванию демократизации была просто ответом на провокации США в России и ближнем зарубежье России [1851].
Проект «демократизации», подкрепленный «войной с терроризмом», стал отличительной чертой внешней политики США в первом десятилетии XXI в. [1852] Похоже, осознание однополярности мира отвлекло американских лидеров от традиционного стратегического мышления о балансе сил. Вместо этого они сосредоточились не на отношениях с крупными державами, а на небольших хрупких государствах или региональных изгоях с оружием массового уничтожения, проблемы которых предположительно можно было решить либо военными действиями по свержению тиранов и подавлению террористов, либо программами «мягкой силы» для мобилизации демократических перемен. В ходе этого процесса американские политики, как правило, не обращали внимания на постепенные сдвиги в глобальном балансе, спровоцированные Россией и Китаем с 1990-х гг. Хотя однополярность никогда не могла быть постоянной, эта потеря фокуса внимания американскими лидерами способствовала ее размыванию.
Напротив, Буш и его коллеги-руководители переходного периода 1989–1991 гг. после окончания холодной войны следили за глобальным балансом, сдерживаемым надеждами на построение более свободного, процветающего и открытого мира после падения Стены. Они также понимали, что власть США должна осуществляться в рамках политических союзов и экономической взаимозависимости. Это было характерно для Западного альянса с момента его создания в 1940-х гг. и было распространено на бывших коммунистических противников во время окончания холодной войны. Три преемника Буша-старшего на посту президента – Клинтон, Буш-младший и Обама – при всех различиях в их внешнеполитическом поведении проявляли одинаковое внимание к союзническим отношениям и совместной дипломатии. Но сорок пятый президент Америки был другим.
Еще в марте 1990 г. в интервью журналу «Плейбой», когда Буш боролся с проблемами объединения Германии и углубляющегося советского кризиса, Дональд Трамп намекнул на линию, которую он займет, если когда-нибудь придет в Овальный кабинет. Как бы повел себя «президент Трамп»? – спросили его. Последовал ответ: «Он бы очень сильно верил в чрезвычайную военную мощь. Он бы никому не доверял. Он не доверял бы русским; он не доверял бы нашим союзникам; у него был бы огромный военный арсенал, он усовершенствовал бы его, понял бы его. Часть проблемы заключается в том, что мы защищаем некоторые из самых богатых стран мира ни за что…» [1853]
«Так почему бы не порулить ?» – спросили его.
«Я бы справился с этой работой так же хорошо или лучше, чем кто-либо другой», – ответил Трамп, но «я не хочу быть президентом. Я уверен на 100%. Я бы изменил свое мнение, только если бы увидел, что эта страна продолжает катиться в пропасть».
Когда Трамп все-таки стал президентом в 2017 г., он начал действовать в соответствии с этими принципами. Не
