Вот почему я и тревожился, однако приказ по полку ясно гласил: освободить двух человек на три недели от несения службы, и сегодня я вместе с обер-фельдфебелем Бушманом уже прослушал вступительную лекцию, а теперь, ужасно недовольный и потому не обращая никакого внимания на пылающий пурпур, на зелень виноградников вдоль дороги, возвращался в штабной машине к месту службы. Я был в ярости, что приходится возвращаться: лекция меня вдохновила, ее главная мысль - наивысшее совершенство отдельного человека и целой расы неизбежно приводит их к гибели - показалась мне откровением.
И мне, наконец, посчастливилось раздобыть "Эдду", я взял в библиотеке школы увесистый том ин-кварто и намеревался сегодня вечером почитать его: о Мусспили, о гибели богов в пламени огня, о волке, который с ревом рвется из своих оков, чтобы, вырвавшись, клыками и когтями уничтожить царство белокурых асов, о Локи - боге измены и о его драконе.
Я собирался читать всю ночь напролет, я специально приготовил пачку македонских сигарет, а приходится возвращаться в часть - вот досада! Я подумал, что случилось, наверное, что-то чрезвычайное, если нас вызывают в часть вопреки приказу, который освобождал нас на три недели от службы. Наверно, поступили шифрованные донесения, которые трудно расшифровать, а может, какие-нибудь запросы, а может быть... и тут мое сердце замерло. Неужели все открылось? Я выглянул в окно, ехать осталось недолго. Машина уже проезжала через лимонную рощу.
Желтые плоды, словно вылепленные из воска или созданные лунным светом, висели в темно-зеленой листве. Повешенные, подумал я, и меня зазнобило.
Быть этого не может, этого не может быть, уговаривал я сам себя, но во мне все сильнее звучало: "А почему бы нет!" Я почувствовал, что бледнею, мне казалось, что вместе с мыслями от мозга отливает вся кровь. Машина свернула в рощу пиний, в зелени которой был замаскирован наш узел связи. Через две минуты мы будем на месте. "Значит, попался!" - думал я, и в моем мозгу медленно вращались три черных круга.
"Быть этого не может!" - думал я.
Дело в том, что я, вот уже несколько месяцев, передавал и принимал по телеграфу сведения частного характера, а это запрещалось под страхом тягчайшего наказания. Однажды (кажется, это было в марте 1944 года, когда радио передало сообщение об особенно тяжелой бомбардировке Берлина) ко мне - я в эти дни особенно часто работал с узлом связи ВВС Берлина-обратился с просьбой товарищ, его семья жила на Маркусштрассе в берлинском районе Фридрихсхайн, мой товарищ хотел, чтобы я запросил у берлинского телеграфиста, разрушен ли бомбардировкой дом № 18 по Маркусштрассе. Я долго колебался - нас достаточно часто предупреждали о строжайшем наказании за частные запросы такого рода, - но все-таки выполнил его просьбу, зато когда на следующий день я получил ответ, что дом цел и невредим, радостное восклицание моего приятеля вознаградило меня за мой страх.
Потом из Берлина поступил запрос о судьбе одного солдата - последний раз он написал письмо полгода назад из Афин и больше не подавал о себе никаких вестей, - и вот так постепенно сложилась организованная система передачи этих сведений и свой особый код, и я сразу же подумал, что наша система из-за какой-то несчастной случайности провалилась, а все ее участники будут преданы военному суду и приговорены к смерти. Что еще могло случиться!
Все ясно, мы провалились - нас ожидает военный суд! Мне представились горы срочных оперативных телеграмм - гриф "СО" показывал, что они самые срочные из всех, за исключением телеграмм Гитлера, - и они, эти телеграммы, из-за перегрузки линий связи с рейхом лежали на наших столах часами, часто целыми днями: разведдонесения, сводки о состоянии снабжения, о действиях партизан, сводки о горючем, о транспорте - гора бумаги с красными пометками о срочности, донесения, громоздящиеся друг на друга, пока я запрашиваю Гамбург, уцелел ли при последнем налете дом № 14 по Хазельброокштрассе в районе Эйльбек, где живет семья моего друга Унгера! Я зажмурил глаза, я увидел самого себя перед судом - знаки различия сорваны, солдатский ремень снят, из ботинок вынуты шнурки, - и я услышал, как судья, стукнув кулаком по столу, кричит на меня: "Вы отдаете себе отчет в том, что вы наделали, свинья вы этакая?! Вы предали фюрера, который ведет войну, нанесли ему удар в спину". Я судорожно пытался ответить, но не мог выдавить из себя ни единого звука: язык лежал во рту, как кляп. Заскрипели тормоза, машина остановилась. "Вот оно!" - подумал я и открыл глаза. Провода, проволока, мачты, палатки, платаны, вооруженного конвоя не видно. Красные солнечные отсветы на зелени агав. Я не смел перевести дыхание. Стукнула дверь, лейтенант Фидлер - начальник телеграфа - вышел из барака, раскрашенного маскировочными пятнами, и бросился к нам.
Сейчас он выхватит пистолет! Воздух показался мне горячим паром, меня бросило в жар, и вдруг голова стала ясной. В штабной машине никого нет. Десять минут вниз по шоссе, и я в партизанской зоне.
Я поглядел на кобуру лейтенанта. Она была застегнута. Обер-фельдфебель Бушман шагнул вперед и отрапортовал, я не воспринимал его слов, но потом я услышал, как лейтенант Фидлер говорит что-то о крайне срочной работе, и я перевел дыхание, я ощутил, какое это блаженство - дышать, мне показалось, что я парю над землей, потом красный круг - пометка срочности - стал расти, расти, а потом вдруг разлетелся на части. Плохо помню, что было дальше, хотя за долгие минуты, пока мы шли на телеграф, я, должно быть, услышал от лейтенанта Фидлера известие о неудавшемся покушении на Гитлера. Был ли я поражен? Негодовал? Или над всем возобладало чувство собственного избавления от кары и страха смерти? А может, я воспринимал чудесное спасение фюрера как нечто само собой разумеющееся, как явление природы, подобное восходу солнца после ночи.
Вероятно, это было именно так, но точно я ничего не помню, эти минуты выпали у меня из памяти, я только помню себя снова в длинном телеграфном бараке, заполненном стуком, освещенном слепящим светом низко повешенных ламп, лейтенант Фидлер снимает с моего аппарата разведсводку за вчерашний день и бросает мне на стол целую пачку телеграмм, с обведенным красным грифом "СО", и говорит, что я должен оставить все другое и прежде всего передать эти только что поступившие донесения, которые все до одного адресованы в верховную ставку фюрера.
- Но разведсводка лежит со вчерашнего дня! - удивился я.
- Делайте то, что вам приказано.
На другом конце прямого провода уже нетерпеливо звонил мой берлинский коллега.
- Да, да, начинаю, - проворчал я и стал передавать телеграммы, которые мне принес лейтенант.
Чем дольше я их выстукивал, тем меньше понимал, почему из-за этих телеграмм подняли такую спешку!
Это были сплошь телеграммы высших и старших офицеров - генералов и полковников, командующих войсками в Греции, Болгарии, Албании, Югославии, на островах Эгейского моря, и все они заверяли фюрера в своей неизменной верности и преданности:
"...готовый в любой момент слепо и безусловно выполнить любой ваш приказ, мой фюрер", - телеграфировал некий генерал-майор, "...готовый следовать за вами, мой фюрер, куда бы вы ни повели..." - писал некий полковник, "...готовый радостно отдать жизнь за великую Германию и с нерушимой верностью повиноваться вам, мой фюрер..." - рапортовал некий генерал авиации, и вот так из телеграммы в телеграмму катился поток заверений, а я со злостью думал, что ради всего этого меня доставили сюда на штабной машине! Почему на этих телеграммах стоит пометка "СО", почему их нужно передавать в ставку фюрера прежде, чем разведсводку, хотя, как известно, разведсводка - самый срочный документ?
Я яростно стучал по клавишам. Разве само собой не разумеется, что генералы преданы фюреру душой и телом? И сколько их, этих генералов, стопа телеграмм никак не становится меньше! Зазвонил телефон дежурного. Лейтенант подбежал к аппарату.
Я видел, как он, назвав себя, вытянулся: видимо, он говорил со старшим в чине.
- Так точно, господин майор! - услышал я. - Слушаюсь, господин майор! услышал я. - Вероятно, уже передано, господин майор! - услышал я и сразу вслед за этим: - Сейчас проверю, господин майор!
Затем он подошел ко мне, стремительно переворошил всю пачку телеграмм, положил одну из них наверх, прошипел: "Передайте это немедленно!" Снова вернулся к телефону и доложил, что телеграмма как раз сейчас передается. Я прислушался, мне показалось, что я слышу, как из трубки раздаются грозные слова, лейтенанг пробормотал что-то, и тогда я действительно услышал, как голос в трубке заорал, что это неслыханно, это черт знает что, если телеграмма генерала от инфантерии до сих пор не передана. Кругом стучали все телеграфные аппараты. Белый свет слепил глаза. Голос затих, лейтенант положил трубку. Я начал снова стучать по клавишам, а лейтенант нервно расхаживал из угла в угол. "...От имени всех офицеров и рядовых дивизии поздравляю вас, мой фюрер, со счастливым спасением от покушения клики бесчестных негодяев, связанных с евреями..." - писал я, косясь на подпись, и видел, что и эту телеграмму подписал генерал. Верно, у них совесть не чиста, у этих господ офицеров, подумал я, и вдруг, пока я механически отстукивал хвост телеграммы, я, наконец, осознал, что произошло. Преступники бросили бомбу в фюрера, в нашего фюрера, в того единственного человека, который вел наш рейх через все испытания, через все пропасти войны к победе, клика предателей попыталась взять Германию за горло своими грязными руками. Я поверить не мог, что есть немец, способный даже в мыслях на такое преступление! И вдруг я услышал за дверью энергичную перебранку и узнал голос нашего начальника.
