Ознакомительная версия.
Таким образом, вмешательство англичан во внутренние дела государств Азии и Африки часто оправдывалось в глазах общественного мнения и мирового сообщества стремлением искоренить недостатки их политической системы. Так, процесс завоевания Судана в конце 1890-х гг. был тщательно освещен будущим лидером консервативной партии У. Черчиллем в одной из его ранних работ, основанных на собственных наблюдениях. Молодой писатель доказывал, что «дикие народы, несведущие о своем варварстве», совершают большую ошибку, сопротивляясь усилиям «филантропических захватчиков»[218].
На протяжении последних десятилетий XIX в. целью британской политики в Южной Африке было создание федерации, которая включала бы английские автономии, земли местных племен и фактически независимые бурские республики Трансвааль и Оранжевую. Покорение бурских республик было выгодным прежде всего с экономической точки зрения, и лоббировалось могущественной Британской компанией Южной Африки во главе с С. Родсом. Однако общественному мнению последовательно прививалась мысль о том, что вмешательство Англии во внутреннюю политику бурских республик имеет чисто политические основания. Резко критиковалась политическая система Трансвааля, где экономически сильная группа предпринимателей и квалифицированных рабочих преимущественно британского происхождения была ущемлена в правах и практически отстранена от политической власти. Неудачная попытка вооруженного отряда привилегированной компании в 1895 г. осуществить захват власти в одном из городов Трансвааля объяснялась притеснениями и гонениями на иностранцев, которые «находятся во власти до зубов вооруженных буров»[219].
Британцы настаивали на проведении в Трансваале политических реформ согласно английским требованиям. Огромное впечатление на британскую публику произвела публикация телеграммы Верховного комиссара Южной
Африки А. Милнера от 4 мая 1899 г., ставшая известной как депеша об «илотах». Верховный комиссар обращался к патриотизму политиков метрополии, говоря о том, что тысячи людей в Трансваале «удерживаются в положении илотов, тщетно взывают о помощи к правительству ее величества, что постепенно подрывает влияние и репутацию Великобритании, и уважение к британскому правительству во владениях ее величества»[220]. Образ южноафриканских республик, распространенный в британском обществе и растиражированный в самоуправляющихся колониях, подготавливал общественное мнение к безусловной поддержке любых силовых акций британского правительства в отношении бурских республик.
В то же время британский обыватель получал далеко не самую объективную информацию о положении дел в колониях. В частности, величайшим злом, которое необходимо было искоренить в первую очередь в глазах британского общества, считалось сохранение системы работорговли в Африке. Идея о том, что в любой стране, вошедшей в Британскую империю в качестве колонии, рабство в любой форме полностью исключалось, была фундаментальной и неоспоримой. Однако практика часто расходилась с реальностью. Известный британский администратор, губернатор Северной Нигерии Ф. Лугард считал невозможным в одночасье отменить институт домашнего рабства, укоренившегося в политической и социальной структурах многих африканских государств. Борясь с похищением людей и работорговлей, Лугард отмечал «неспособность негра в настоящее время занять свое место гражданина, его склонность к зависимости, недостаток самоконтроля»[221].
До британской общественности далеко не всегда доходили известия о жестоких средствах, применявшихся для достижения «хорошего управления» зависимыми странами. Крайне редко патриотическая британская пресса помещала на своих страницах сообщения о злоупотреблениях местными чиновниками своей властью, о карательных операциях, о самовольствах военных. Во время восстания матабеле в Южной Африке (1893 г.) действия южноафриканской привилегированной компании получили единодушную поддержку и карт-бланш на применение любых карательных мер. Один из британских епископов, побывавших в этот период в стране, в своих публичных выступлениях называл матабеле «каннибалами», оправдывая применявшиеся жестокие меры[222].
По мнению министра колоний Дж. Чемберлена, приняв на себя цивилизаторскую миссию, англичане не должны были уподобляться гипотетическому филантропу, который сетует на применение пулеметов Максим в качестве средства приобщения к новым порядкам. «Вы не можете приготовить омлета, не разбив яиц, вы не можете уничтожить варварство, рабство, суеверия, которые веками опустошали пространства Африки, без использования силы», – таким министр колоний представил тернистый путь гуманизма на заседании Королевского колониального института[223].
Постепенность и эволюционизм являлись главными чертами, которые, по мнению современников, должны были определять политическое развитие коронных колоний и британских протекторатов. Впрочем, нередки были и радикальные высказывания о том, что колонии будут управляться наилучшим образом, если «низшие расы» вообще не будут допущены к управлению своими странами[224]. Крайнее разнообразие моделей управления в британских зависимых владениях заставляло многих наблюдателей констатировать отсутствие единого плана развития этих территорий, опытно-экспериментальные методы руководства. Тем не менее сами англичане определяли ряд принципов, которыми в идеале должна была руководствоваться политика в странах «туземной» империи. При этом основным принципом являлось «правление во благо управляемого»[225]. Как уже было отмечено, вершиной развития подчиненных стран должно было стать создание политических систем по английской модели. Однако присоединенные после 1870 г. владения традиционно продолжали управляться своими прежними правителями и в соответствии с большинством своих старых традиций и норм.
Новым феноменом британской имперской идеи в последние десятилетия XIX в. стало повышение роли монарха как символического центра, интегрирующего империю в единое целое. Можно согласиться с мнением биографа королевы Виктории Л. Стрэчи о том, что к концу ее правления «власть монарха заметно ослабла, престиж его неизмеримо вырос»[226]. Интерес королеве Виктории к публичной политике значительно возрос с приходом к власти консервативного правительства Б. Дизраэли в 1874 г. После смерти в 1861 г. мужа, принца Альберта, королева стала вести затворнический образ жизни, чем вызвала общественное недовольство. Во второй половине 1860-х гг. в Великобритании даже набрало силу республиканское движение, выступавшее за ликвидацию института монархии. Дизраэли, будучи другом и доверенным лицом Виктории, убедил королеву в необходимости ведения более активной общественной жизни.
Для британских консерваторов институт монархии всегда выступал как важнейший элемент сохранения стабильности государственного устройства и политической жизни. Однако для самого Дизраэли монархия всегда несла нечто большее, своеобразную сакральность, высшее предназначение. И в своих литературных произведениях, в политических выступлениях, в частной переписке лидера консерваторов корона выступает как одна из опор британского общества и, более того, империи. Так, во время выступления в Манчестере 3 апреля 1872 г. Дизраэли заявил, что монархия является воплощением политической мудрости и авторитета. «Нация имеет своим представителем семейство, королевскую фамилию, и если это семейство воспитано в сознании ответственности, в сознании долга перед обществом, то трудно слишком высоко оценить благотворное влияние, которое оно может оказывать на нацию», – заявлял политик[227]. Однако, помимо традиционной для британской короны функции «править, но не управлять», Дизраэли предусматривал новую – консолидировать и представлять Британскую империю в глазах ее многонационального и культурно неоднородного населения. Ведь если авторитет и бескорыстие британских чиновников могли ставиться под сомнение и быть слишком обыденными для роли символа имперского единства, фигура королевы Виктории отвечала всем необходимым требованиям. А склонность восточных народов к символизму и уважение к фигурам правителей Дизраэли оценил еще во время своих путешествий по странам Азии в молодые годы.
Британский монарх издавна представлялся народам колоний как верховный и, следовательно, недостижимый символ власти. От имени монарха заключались договора с племенными вождями, которые зачастую (и совершенно напрасно) воспринимали британского правителя как своего защитника и высшую юрисдикцию в случае конфликтов с представителями колониальной администрации. Согласно статье 3-й так называемого договора у Ваитанги от 6 февраля 1840 г., заключенного британцами и вождями новозеландских племен, «ее величество королева Англии распространила на туземцев Новой Зеландии свою королевскую протекцию и предоставила им все права и привилегии британских подданных», а также гарантировала право исключительного и неотъемлемого владения лесами, землями, рыбными промыслами и другой собственностью[228]. В ответ на захваты и мошеннические покупки колонистами земель племен новозеландские вожди не раз поднимали восстания против британского владычества, которые были жестоко подавлены. Составлялись и обращения к королеве Великобритании. Так, в петиции 1891 г. маори просили королеву о создании правительственного совета, избираемого маорийскими подданными, где могли бы рассматриваться все действия, затрагивающие интересы маори. В качестве основания для такого обращения маори указывали статьи договора у Ваитанги. Тем не менее петиция, как и многие ей подобные, осталась без внимания[229].
Ознакомительная версия.
