Сохранились сведения о привлечении Адамом Киселем — главным медиатором Речи Посполитой — к консультациям с Хмельницким о перемирии Сильвестра Коссова. Не монах ли Арсений, родом из Фессалии (г. Трикала), в качестве переводчика сопровождал митрополита Киевского на встречу с гетманом?! Так или иначе, а к приезду патриарха Паисия в Киев в середине декабря 1648 г. ученый грек вошел в доверие к Богдану Михайловичу. И гетман, посовещавшись с иерусалимским владыкой, отпустил в Москву того, чьи знания и опыт должны были помочь склонить русский двор к вступлению в войну с Польшей, о чем в ту пору мечтало почти все население Украины. К сожалению, миссия Арсения Грека пресеклась на старте. Арсений Суханов про «дидаскала» известился от монаха Иоасафа, казначея Паисия. Тот, по-видимому, накануне вечером и переполошил хозяина, и ему же кто-то из киевлян неосторожно высказался об Арсении.
Иван Тургенев привез оба «извета» в Москву 25 июля (4 августа). Ученые монахи опередили его на тринадцать дней и положенный правилами расспрос в Посольском приказе уже прошли, ни о чем дискредитирующем старого товарища не обмолвившись. Однако угроза не миновала. Ведь они могли проболтаться и позднее, при любой подходящей оказии. Так что Тургенев поспел вовремя. Учителя риторики немедленно вызвали к судьям — Н.И. Одоевскому и М.Д. Волошенинову, которые к вечеру уличили монаха в том, что тот за короткий срок перебывал «униятом… бусурманом и потом… опять… униятом и во всем стал еретик и диявол», а в Россию заявился «еретическия плевелы сеять». Ночь и еще сутки арестант провел под охраной в доме Тимофея Степановича Владычкина, «в Белом городе, на Кулишках у Николы Подкопаива, у городовые стены». 27 июля (6 августа) государь вынес вердикт, почему-то довольно мягкий — ссылка на Соловки для исправления с отдачей «старцу доброму под крепкое начало».
Если мы вспомним, какой епархии до 1682 г. принадлежал Соловецкий монастырь, Новгородской, то можно подумать, что сам Никон позаботился о судьбе опального. Как раз нет. С 24 марта (3 апреля) 1649 г. он обретался в Великом Новгороде. Значит, Арсения спас кто-то другой, причем осведомленный о благосклонности к старцу митрополита. Кто же? Судя по всему, Б.И. Морозов, ибо отправкой на север «дидаскала» занялся не М.Д. Волошенинов, один из судей и светский хозяин Новгородского края, а дворецкий А.М. Львов, старый приятель Бориса Ивановича. А коли так, то контакт между греческим патриархом и русским боярином, по-видимому, все-таки состоялся. Определенно при посредничестве Никона, разумеется, сугубо конфиденциально, зато с любопытным результатом: обе стороны сочли за благо не торопить события, почему Никон и отлучился в Новгород, а Арсений обосновался учителем в Москве.
О наличии у старца высоких покровителей в Кремле летом 1649 г. свидетельствует и то, что перед самым его отъездом на Соловки, 30 или 31 июля (9 или 10 августа), в инструкцию для игумена Ильи вписали имя «старца доброго». Опять же кого-то при дворе очень волновало, чтобы ученый грек попал там, на острове, в хорошие руки. Этот кто-то не поленился навести справки и, взяв на себя функции монастырского игумена, конкретизировать, кому лучше надзирать за Арсением — «уставщику старцу Никодиму». 1(11) сентября 1649 г. отряд Владычкина добрался до Соловецкой обители, а через двое суток пустился в обратный путь, чтобы 26 октября (5 ноября) в Москве отрапортовать перед дьяками приказа Большого дворца о том, как его подопечного встретили на острове. А встретили настороженно, и прошло какое-то время, прежде чем монахи оценили кроткий и покладистый характер еще не старого, лет сорока, грека. Арсений легко приноравливался к нормам и обычаям тех мест, куда заносила судьба. Приспособился и к соловецкому распорядку, быстро вжившись в монашеский коллектив и завоевав уважение большинства монахов.
Конечно, и Никону, и Морозову пригодился бы специалист-полиглот, разбиравшийся в католичестве, исламе, православии по-гречески, знакомый с Богданом Хмельницким. Только ссора с Ванифатьевым грозила катастрофой: протопоп не простил бы Никону переориентацию на партию войны, возглавляемую Морозовым. Отец Стефан разозлился на патриарха Иосифа за неодобрение единогласия. За малейший признак сочувствия тем, кто ратовал за разрыв с Польшей, покарал бы жестче и безжалостно, по сути, хотя по форме опала выглядела бы благопристойно: неугодный но служебной надобности покинул бы Москву, причем надолго.
Насколько тема войны неприятна Ванифатьеву, хорошо все уяснили на отпускной аудиенции патриарха Паисия 6 (16) мая 1649 г. Внешние почести не обманули владыку. То, зачем он приехал в Москву, в ответной речи отсутствовало. По украинской проблеме царь предпочел отмолчаться. Однако Паисий через А.М. Львова и М.Д. Волошенинова настоял на обнародовании официальной позиции Алексея Михайловича. Требование удовлетворили через три дня, 9 (19) мая. Львов и Волошенинов навестили патриарха и огласили мнение государя: «У его царского величества с великими государи короли польскими… вечное докончанье. И его царскому величеству своих государевых ратных людей на помочь войску запорожскому за вечным докончаньем дати и войска запорожского з землями в царского величества сторону приняти нельзя, и вечного докончанья никакими мерами нарушить не мочно. А будет гетман Хмельпитцкой и все запорожское войско своею мочью у короля и у панов-рад учинятца свободны и похотят быть в подданстве за великим государем нашим… без нарушения вечного докончанья, и великий государь наш… его, гетмана, и все войско запорожское пожалует под свою царского величества высокую руку и принята велит». На худой конец, если поляки потопят революцию в крови и восстановят контроль над Малороссией, русский двор обещал гонимых и теснимых единоверцев у себя «принята без земель».
Процитированное — максимум, который партия мира, партия Ванифатьева, бралась исполнить. Важно подчеркнуть, что она не имела ничего против украинцев и объединения с ними. Ее не устраивало одно — война, война, как таковая, способная помешать задуманному «6оголюбцами»-радикалами воспитанию церковью нового русского человека. Заметим, воспитания через насилие. Ни Ванифатьев, ни Неронов не собирались проповедями облагораживать прихожан. Для них проповедь лишь артподготовка. А главное оружие — запреты и страх наказания. Поэтому царский духовник избегал сотрудничества с «боголюбцами» умеренными, питомцами троице-сергиевского кружка, группировавшимися вокруг келаря лавры Симона Азарьина. Они, напомню, никуда не спешили и надеялись изменить поведение соотечественников именно проповедями, для чего при поддержке боярина А.М. Львова в московской типографии печатали книги житийного жанра. Народу грамотному предлагалось биографии читать, а неграмотному — воспринимать на слух из уст приходских священников или владеющих грамотой родных и друзей.
Сторонников Азарьина среди образованных людей, как духовных, так и светских, насчитывалось много. Радикалы же оставались в меньшинстве, зато выигрывали качественно, заручившись симпатиями царя Алексея Михайловича. Тем не менее дефицит сторонников ощущался постоянно. Прикомандирование к патриарху Паисию Арсения Суханова — наглядный тому пример. Ведь царский паломник — тоже из числа умеренных, около 1645 г. пожалованный в «строители» московского филиала Троице-Сергиевой обители, а еще ранее, с лета 1633 г. по весну 1634 г., служивший архидиаконом всероссийского патриарха, то есть Филарета Никитича. Похоже, Ванифатьев просто не отыскал среди друзей Неронова достойного кандидата, коли посоветовал государю отправить на восток с культурными и политическими задачами человека из конкурирующего лагеря{39}.[6]
Картина складывалась парадоксальная. Россия три года вынашивала сразу три стратегии дальнейшего развития — постепенного просвещения, принудительной аскетизации, военной мобилизации. Каждая в окружении царя нашла своего «адвоката» — А.М. Львова, С. Ванифатьева, Б.И. Морозова. Голос первой звучал слабо, третьей — громче, второй — еле уловимым шепотом. Для победы азарьинской линии требовались годы, морозовской — объявление войны Польше, ванифатьевско-нероновской… ничего, ибо этот проект — проект утопический, без шансов на реальное воплощение, и нижегородские страдания отца Иоанна 1636 г. предупреждали о том. Жаль, что и Неронов, и Ванифатьев не осмыслили поучительный опыт, а по-прежнему фанатично верили в успех. Хотя поле для деятельности в масштабах всей страны они вряд ли бы обрели, не будь политического катаклизма лета 1648 г., вдохнувшего в призрачное предприятие жизнь.
Наверное, Никон был единственным, кто из крайнего крыла «боголюбцев» стремился трезво оценить ситуацию. Оттого и доводы патриарха Паисия не проигнорировал, а взял на заметку. Прежде чем согласиться с ними или отвергнуть, он, несомненно, хотел увидеть финал задуманного товарищами эксперимента. А финал всецело зависел от того, чем закончится дуэль Ванифатьева с патриархом Иосифом по вопросу о единогласии.
