Неприятный осадок оставил разговор с цензором. Цензор был предельно вежлив, по категоричен. Конечно, он сочувствует господину Мышкину, понимает, что типография несет материальный ущерб, однако ничего поделать не может: весь конфискованный тираж уничтожен. Мышкин сказал, что будет жаловаться, слава богу, он вхож к его превосходительству. Цензор тонко улыбнулся и вскользь заметил, что давно не видно Ипполита Никитича в комитетах; какие неотложные дела мешают вести стенограммы? Его превосходительство наверняка помнит услуги, оказанные господином Мышкиным, только в данном случае указания исходят от другого ведомства. Мышкин поспешил откланяться. Что ж, цензор недвусмысленно предостерегал: типографией заинтересовалось жандармское управление.
* * *
Войнаральский нервничал, чертил тростью по земле. Скамейку напротив занимал подозрительный субъект. Мышкин выразительно посмотрел на субъекта. Войнаральский понял, и они перешли на боковую аллею.
— Из Саратова сообщают, — заговорил Порфирий Иванович, поминутно оглядываясь, — за мастерской Пельконена установлена слежка.
— Послушай, — вспылил Мышкин, — паши «сапожники» ради приличия сшили хоть пару сапог?
— Ты завалил их готовыми листами, — смущенно ответил Войнаральский. — Посланцы Ковалика требуют все больше книг.
— Хороши конспираторы! Открыли мастерскую, ежедневно получают какие-то ящики, в дом приходят неизвестные люди, работа кипит, только забыли самую мелочь — шить сапоги. Просто удивительно, почему полиция так поздно проявила любознательность. А если обыск? Ниточка приведет в Москву. Надо ликвидировать саратовский филиал, уничтожить или вывезти листы.
— Давай без паники, Ипполит. Наши предупреждены, приняты меры…
Войнаральский долго успокаивал Мышкина. Он сказал, что сам поедет в Саратов. А Мышкин пока отправится в Рязань — стенографировать очередной съезд земства: революции нужны деньги.
ЗАПОМНИЛОСЬ:
бледное, усталое лицо Фрузи, синева под глазами, легкий кивок — и девушка опять склонилась над корректурой (некогда даже попрощаться); скандал в печатной. «Что мы, крепостные, — надрывался мордастый парень, наборщик из новеньких, — я квас пил, и опоздать нельзя на десять минут!»; цепкий взгляд Левшиной, плотно сжатые губы, кажется, сейчас с них сорвутся ехидные слова: «Благородные люди женятся!» (одно хорошо: она, как ни странно, преисполнилась сочувствием к Супинской, — бедная девочка, совращенная коварным хозяином); дом сотрясает мерный перестук печатных машин; с двумя туго набитыми чемоданами (готовые оттиски) Мышкин спускается с крыльца, оборачивается, смотрит на окно «секретной» комнаты (вдруг Фрузя выглянет, махнет рукой, — нет, не догадалась, на подоконнике красный цветок — условный знак, что все в порядке); у ворот на скамейке дремлет сторож, накинув на плечи зимний тулуп (начало июня, а старику холодно); «До скорого свидания, барин», — сонно бормочет сторож; Мышкин кладет чемоданы в пролетку, извозчик дергает лошадь; ветер гонит по Арбату пыль, обрывки грязной бумаги; гремит, бренчит по рельсам вагон конки, и что-то кольнуло в груди — с недобрыми предчувствиями Мышкин покидал Москву.
Через несколько дней он заглянул на городскую почту. Его ждала телеграмма из Москвы: «Дом в Саратове сгорел. Поляк Фруза». Это означало, что полиция «накрыла» мастерскую Пельконена.
Мышкин тут же купил билет на ночной поезд.
…Той же ночью, в поезде, Мышкин увидел сон, который впоследствии повторялся много раз и обрастал новыми подробностями. Этот кошмар преследовал его в Петропавловке и Новобелгородском централе, и иногда Мышкину казалось, что все приснившееся случилось с ним наяву…
Старый дворник дома Орлова стучится в купе (потом он открывал двери камер, и ключи звенели у него на поясе), на плечах — зимний тулуп, а в руке он держит красный цветок.
— Барин, вам девушка велела передать, — он протягивает Мышкину цветок, а глаза старика скованы дремотой; веки опущены, не смотрит он на Мышкина.
— Ее арестовали? — кричит Мышкин и в ужасе замолкает на полуслове: он проговорился, выдал, теперь сторож донесет в полицию.
Слепое лицо дворника кривит усмешка:
— Неведомо, барин, много народу в дом понаехало; и чего их в Москву гонит? Обещали «Святое писание» печатать, обманули старика… Вся зала краской провоняла. Другие хозяева объявились, говорят, музыку в залах устроят, как при покойном Петре Андреевиче.
Мышкин подбегает к нему, трясет за плечи, по сторож не раскрывает глаз.
— Вот цветок, — бормочет дворник. — Барышня еще приказала передать, чтобы поливали и ухаживали за ним.
— Да проснись, старик, — кричит Мышкин, а перед Мышкиным уже не дворник стоит, а знакомый цензор (или другой вариант: его превосходительство обер-полицмейстер).
— Не видно вас, Ипполит Никитич, в комитетах, — ехидно замечает цензор (или генерал), — какие неотложные дела мешают вести стенограммы?
* * *
В окне комнаты Супинской не было красного цветка. Не заходя в дом, Мышкин выбежал через двор на Филипповский переулок. Вечером он пришел к Аркадакским. В квартиру его впустил Константин Аркадакский. Он провел Мышкина в самую темную комнату, потом долго стоял на лестнице, прислушиваясь, а вернувшись, произнес:
— Все про-а-пало. Ннадо сскрываться.
Итак, в Саратове арестованы Пельконен, Селиванов, сестры Прушакевич. В доме Орлова уже дважды был обыск. Сначала полиция ничего не нашла, но, придя вторично, обнаружила в «секретной» наборной готовые формы и оригиналы запрещенных рукописей.
Увидев, что в окне нет цветка, Аркадакский пошел к соседям. Он жаловался, что не может получить свои визитные карточки, и спрашивал, где типографы. Соседи посочувствовали барину и сказали, что вряд ли он получит карточки, так как в доме жили не типографы, а «сицилисты», деньги у хороших господ брали, пропивали, а вместо заказов печатали «поджигательные листки», но всех их, слава богу, полиция свезла в участок, а «главный» давно пойман и закован в кандалы.
Еще утром Мышкин был уважаемым гражданином в звании «домашнего учителя», состоятельным коммерсантом — теперь он стал государственным преступником с фальшивым паспортом в кармане. На его имущество наложен арест, а при себе только 300 рублей.
В один момент все перевернулось. Ему предстояло жить на нелегальном положении. Однако больше всего его волновала судьба девушек. В том, что других наборщиков выпустят, он не сомневался. Но каковы улики против Фетисовых, Зарудневой, Ермолаевой?
…Мысль, что Фрузя Супинская тоже в тюрьме, казалась настолько чудовищной… Он понимал, чудес не бывает, нет никакой надежды, и тем не менее вдруг… Он ждал, что сейчас Аркадакский скажет: «Фрузя в безопасности, на даче Ашиткова», но Аркадакский вздрагивал при каждом стуке, доносящемся с лестницы, и, заикаясь, повторял:
— Все про-а-пало. Ннадо сскрываться.
— Полкаша, какими судьбами?
Старый друг Ваня Лаврушкин всплеснул руками и загрохотал сапогами вниз по лестнице, оставив недоумевающего Мышкина на пороге своей квартиры. Вернулся он через минуту, запыхавшийся, раскрасневшийся, подтолкнул Мышкина в комнаты, хлопнул дверью, щелкнул замком и решительно произнес:
— Слава богу, на улице никого! Но давай сразу договоримся: ежели за тобой придут, я знать ничего не знаю, тебя в гости не приглашал. А сам я жду, когда Марфа вернется, чтоб в участок ее послать, донести, значит, понимаешь? Ты на меня не хочешь петлю накидывать, верно, Полкаша? Я к вашим делам непричастен. Но это так, для полиции. А ты проходи, не боись, Марфа поздно вернется. Садись грейся, я окна закрою, чтоб не продувало.
К любому приему готов был Мышкин. Даже к тому, что Лаврушкин дверь перед носом захлопнет. Но такая откровенность… Хорошее начало, что же дальше?
Мышкин прошел в кабинет, сел в кресло, расстегнул ворот сорочки. На столе лежала стопка листков. Знакомые стенографические крючки. Мышкин усмехнулся.
— Зачем окна закрывать, Ваня? Душно на дворе.
— А я кваску холодного принесу.
И Ваня нырнул в столовую, прогремел там какой-то посудой, и точно, вынес на подносе кувшин, стаканы, лучок, сало, поставил перед Мышкиным, приговаривая:
— Отдыхай, угощайся, Полкаша. Небось набегался?
Мышкин налил полный стакан, отпил. Квас был свеж и холоден.
— Ну что, друг сердечный, и вправду Марфу пошлешь в полицию?
— Сдурел, Полкаша? — обиделся Ваня. — Это так, для блезиру, договариваюсь на всякий случай. Ежели вдруг придут, зачем нам двоим пропадать? Я ж тебе пригожусь, правда? Я еще тебя выручу! А на рожон переть глупо, согласен? Ты лучше объясни мне, как по улицам ходишь; тебя любой пристав в лицо знает.
