Ознакомительная версия.
Кроме того, находясь «У Розы», можно снять шляпу, и никто не станет на тебя пялиться. Иной раз, спикировав из кущ фешенебельного Запада, сюда жалует карточный шулер. И деньги для музыкантов здесь собирает не какой-нибудь Кирш, а специальный человек, снабженный для этой надобности маленькими пронумерованными зелеными карточками. Вот так оно выглядит «У Розы».
Хотя гостей здесь «нижайше просят расплачиваться немедленно», но у официантов хватает приличия, выждав паузу, тактично удалиться, даже если вы этого не сделаете. «У Розы» принято появляться в костюме, если вы дама, а от официанта и вправду иной раз можно услышать: «Прошу вас, дама…» Что, впрочем, не мешает даме обращаться к официанту на «ты». И новые чулки здесь никакая не редкость.
Перешагнув три ступеньки, попадаешь в задний зал, где играют в скат. Молодой, но уже изрядно помятый жизнью актер, хотя и очень талантливый малый, здесь завсегдатай. Он как раз подыскивает, с кем бы составить партию в скат.
Иногда здесь бок о бок уживаются криминал и политика. Недавно я снова видел здесь Керна[23]. Я его знаю еще по Будапешту и Вене. Это было время переворотов, и в Венгрии меня однажды даже посадили… Оркестр «У Розы» играет беспрерывно, все музыканты в строгом черном. Хотя специального дирижера вроде бы нет, но есть первая скрипка, и этот виртуоз дирижирует глазами. Играют музыканты и вправду хорошо.
Время от времени случается и «У Розы» небольшой скандал. Но это всегда только дело чести, то есть не из-за денег, а из-за женщин.
Вот так оно выглядит «У Розы».
Неизвестный фотограф. Берлинский полусвет в прокуренном кабаре. (Без даты.)
Погребок Альберта
Погребок Альберта на Вайнмайстерштрассе, напротив, обходится без музыки, здесь тихо, спокойно и никакого красного полумрака. Хозяин – румынский эмигрант, которого и впрямь зовут Альберт, поэтому и заведение без затей окрестили «Погребком Альберта».
Среди здешних завсегдатаев есть такие старожилы, что им даже доставляют сюда почту. Некоторые обыкновения в погребке Альберта напоминают о нравах литературного кафе. Здесь, к примеру, можно проспать с обеда до ужина. Когда мы пришли, Пауль спал уже четвертый час кряду. Он спал, уронив голову на стол, и храпел так, что казалось, твердо вознамерился распилить столешницу. Рядом с ним верная Регина, сияя стеклянными бриллиантами, оберегала его сон. Была здесь и Паула со своим сутенером. Тот как раз, обтискивая спутницу за плечи, залпом опрокинул кружку пива и поздоровался. Сама Паула, в помятой, засаленной блузке, под которой колыхались рыхлые груди, здороваться не стала, но выпила кофе моего приятеля. Еще позавчера она сидела на Хиртенштрассе в дорогом ресторане и пила отличный кофе. А эта бурда ей совсем не по вкусу, фу, дрянь! Еще одна девица прильнула к печке. Она мерзла, и ей было не до болтовни, но когда она заговорила (спросила меня: «А ты чем занимаешься?»), стало видно, что зубов у нее вовсе нет. Зато у ее Рудольфа все зубы золотые. У него вообще не рот, а ювелирная мастерская.
Тереза – крашеная блондинка, очень тощая. Я провожаю ее до рабочего места на Александерплац. У нее сейчас, можно считать, кризис. Дело в том, что Рудольф, когда его девчонку загребли, почувствовал себя страшно одиноким, ну, и подцепил Терезу. Но сейчас – даже недели не прошло – ту, другую, вдруг из каталажки выпустили, а она и понахрапистее, и попышнее, и покрепче. Словом, бывалая стерва, с ней и дела идут бойчее. А потому Рудольф Терезу бросил. Она теперь ищет новую опору в жизни.
– Этот Рудольф, он такой бесхарактерный, – сетует Тереза. – Мог бы по крайней мере хоть поговорить со мной.
Да. Я тоже считаю, что Рудольф бесхарактерный. Как можно относиться к своей работе столь бездушно!
На прощанье я желаю Терезе ни пуха ни пера на счастье. И она прямо расцветает от радости. Вот ее-то, по-моему, бесхарактерной никак не назовешь.
Коробка из-под сигар
Но и в мире берлинского полусвета есть свои символы и свои священные опознавательные знаки. Оркестранта-ударника здесь опознают по солидной, увесистой булаве с золотыми позументами. А вора медвежатника – по коробке сигар.
В коробке, однако, лежат вовсе не голландские сигары, а, в зависимости от ее размеров, отмычка, фомка и иные инструменты взломщиков – шпильки, буры, складные ножовки по металлу, проволока, стяжные болты и прочее…
В мире берлинского полусвета даже инструменты взломщиков имеют свои прозвища. Отмычка именуется тенделем, монтировка – фомкой, а бурав, который, впрочем, ввиду стремительной поступи технического прогресса считается теперь инструментом глубоко отсталым, именуется щелкачом. Человек, работающий щелкачом, не заслуживает в моих глазах ни малейшего респекта. Это ретроград. Всякий сколько-нибудь уважающий себя медвежатник пользуется в наши дни взрывчаткой или автогеном. Но чтобы щелкачом?! Да это просто позор!
Еще в сигарных коробках лежат так называемые крючки. Они имеют форму латинской буквы S и предназначены для вскрытия простых замков, допустим, коридорных дверей. Но вот Франц, к примеру, крючков в жизни не держал. Коридорные двери он вскрывает просто перочинным ножом. Дело мастера боится!
Свою сигарную коробку Франц всегда носит не на виду, а в кармане. Ему на всю эту показуху вообще плевать! Если по совести, сигарная коробка ему вовсе не нужна. Ну, так на то он и Франц!..
Что же до сигарной коробки, то вид она должна иметь подержанный, захватанный и туго набитый, так, чтобы крышка норовила сломать и без того хрупкий замочек – только такая коробка и будет настоящим опознавательным знаком принадлежности к племени медвежатников. Абы какая сигарная коробка тут не сойдет, а уж пачка папирос и подавно. Это должна быть несомненно и только коробка из-под сигар.
Марта Асфальк-Фитц. Дэйзи Спис с партнером. 1925 г.
Сами посудите: вот человек без сигарной коробки переступает порог почтенного заведения – кто он такой? В лучшем случае какойнибудь сутенеришка! Вот хозяин, поглядывая на него сверху вниз, и встречает его снисходительным: «Ну что? Как дела?» – причем цедит каждый слог с такой надменностью, словно новехонькие эполеты ему вручает. Зато перед гостем с сигарной коробкой все тотчас почтительно расступаются, он идет как по ковровой дорожке, а жалкие сутенеры огибают его за версту. Сигарная коробка образует вокруг него как бы запретную зону для всякого мелкого сброда. Даже и вообразить невозможно, какие чудеса способна творить сигарная коробка. Она здесь символ авторитета и для всякого новичка, для всякого нового гражданина этого полупреступного мира служит чем-то вроде солдатского ранца, в котором хранится его будущий маршальский жезл. Так что честь и хвала сигарной коробке!
На Мулакштрассе
В одиннадцать вечера Мулакштрассе напоминает раскопки древнего города. Издали и боязливо заглядывает сюда фонарь с угла Шёнхаузенштрассе. В темноте взад вперед прохаживается девица, неостановимо и равномерно, как маятник, словно ее ходом тоже управляет незримый часовой механизм.
На углу слева стоит будка Вилли. Его помощник Ханс тоже уже тут как тут. У него прическа сегодня немыслимой красоты, напомаженная, с безупречным пробором. Густав, литограф, чувствует себя здесь как дома. Он и впрямь в войлочных домашних шлепанцах, а лицом больше всего напоминает осеннюю стерню.
Вилли – букмекер. Однажды ему посчастливилось надуть двоих офицеров, которым вообще-то с букмекерами иметь дело категорически запрещено. Когда они подошли, Вилли как раз поздоровался с приятелем, вылезавшим из шикарного авто. Лимузин произвел на офицеров сильное впечатление. Они решили, что человек, имеющий в друзьях владельца такой машины, не может быть простым букмекером. И доверили Вилли свои деньги. Очень много денег. С тех пор они Вилли не встречали.
Хайнц Линек. Вид на ночную Фридрихштрассе от входа в метро. 1926 г.
Неизвестный фотограф. В одном из первых стриптиз-клубов Берлина после Первой мировой войны. 1922–1923 гг.
Примерно за полчаса до полуночи появляется Длинный Герман. У него широкое, очень свойское, добродушное лицо. Глазки маленькие, заплывшие, скрывающие за слезливой поволокой быстрый и зоркий взгляд исподтишка.
В тот же миг Густав исчезает. Понятия не имею, чем он занимается в своем типографском подвале.
В крапчатом погребке
В погребке, именуемом крапчатым, обретаются дворники и колотушники. Колотушники – это попросту нищие. На всех рабочая одежда, по несколько широченных хламид, чтобы было достаточно места для всего, что плохо лежало. Сами же колотушники все как на подбор тощие и промерзшие до костей. Кажется, холод вгрызся в них навеки, и чтобы изгнать его, не хватит и десяти лет на африканском экваторе. Нет, колотушником жить – это не подарок.
Ознакомительная версия.
