В общем, получилось так, что людям, кому на фронте, кому во вражеском или своем тылу, пришлось заново учиться любви к своему Отечеству. Учиться любви через ненависть к врагам этого Отечества. А в результате в ходе Великой Отечественной стала возрождаться и сама Россия. Возвращаться из "революционно-идеологической" в государственно-патриотическую систему координат. Народ вместо «пролетариата» без роду без племени начал снова сознавать себя русскими — в смысле принадлежности к Российскому государству, как бы оно в тот момент ни называлось. И понимать, что Отечество — это вовсе не пустой звук. Понимать — кто по мере собственного осмысления, кто — перенимая от старших поколений, кто — повинуясь указаниям руководства, тоже сменившего курс от «интернационализма» к патриотическим ориентирам. И когда такой поворот в сознании произошел, это и ознаменовало поворот в войне. Первая мировая для России началась общенародным единением, а закончилась политическим расколом, массовыми сдачами в плен и дезертирством. Великая Отечественная наоборот, началась этими явлениями, а дальше пошло единение народа и, соответственно, усиление отпора врагу и рост боеспособности армий. Сопоставим цифры — как отмечалось, за первые полгода в плен попало 3,9 млн. чел. А за все остальные 3,5 года войны 1,3 — 1,8 млн. (и из них половина — в начале 42-го). Сравнение говорит само за себя. Кстати, усиленно внедряемое западной и либеральной литературой представление, будто победа была одержана ценой многократно больших, чем у врага, потерь, является не совсем корректным. Из 27 млн. граждан Советского Союза, чьи жизни унесла война, 17 млн. приходятся на долю мирного населения. А если из оставшихся вычесть 4 млн., массами сдававшихся в первые месяцы и уничтоженных в плену, то советские и германские потери оказываются примерно равными.
Но эта книга посвящена не Великой Отечественной, а Первой мировой. И тут можно привести еще несколько любопытных фактов "преемственности поколений". При осаде Ленинграда и Севастополя немцы использовали те же самые сверхтяжелые орудия, которые гремели под Верденом, Осовцом, Новогеоргиевском. Они так и сохранялись, законсервированные с прошлой войны, и вновь были пущены в дело. В частности, была доставлена в Крым и знаменитая «Дора», обстреливавшая Париж. И нашла тут свой конец, уничтоженная русскими летчиками. А когда в Советской Армии ввели погоны, вдруг спохватились, что для них нужна золотая лента. Мощности фабрик были загружены более насущными заказами, но кто-то вспомнил, что до революции на изготовлении этой ленты специализировалось несколько подмосковных деревень. Туда отправился начальник вещевого снабжения ген. С.П. Языков, и стоило ему объяснить жителям, для чего это нужно, те с огромной радостью извлекли припрятанные на чердаках и в чуланах старые станки, и нашлось даже много готовой ленты. Так что первые офицеры и генералы, сменившие форму, фактически надели еще те погоны, которые делались для их предшественников из царской армии.
Что же касается участников Первой мировой, то большинство из них в новой войне проявили себя достойно. И те, кто сражался на фронтах, и те, кто по возрасту и состоянию здоровья не мог взяться за оружие. Вот, скажем, несколько примеров из воспоминаний генерала армии П.И. Батова. Ветеран Первой мировой старый крестьянин Дмитрий Николаевич Темин спас под Минском знамя 24-й дивизии, обнаружив его на груди убитого офицера. И сберег. А после, на параде во Львове, гордо нес это знамя — с седой бородой, в старой гимнастерке и с Георгиевским крестом на груди, а по бокам, в качестве ассистентов, шагали молодые офицеры, сверкая советскими орденами. Пожилой рыбак Саенко помогал саперам наводить переправу через Днепр. "В ночь перед атакой старик вышел проводить бойцов. Люди несли к реке лодки, а он стоял у кустов на краю торфяного луга в чистой рубахе, а на груди у него было четыре Георгиевских креста. Так старый русский солдат просто и ясно выразил ощущение праздника, овладевшее им в канун броска наших войск через Днепр… Мы постояли рядом, и знаете, вдруг в памяти мелькнули дни военной молодости — тогда, в 16-м году, учителями моими были вот такие же, как этот русский солдат, бородачи. Павел Абрамович Саенко стоял рядом, глядя вслед уходившим к Днепру бойцам, и на его лице было выражение спокойствия и удовлетворения. Посмотрел я еще раз на его чистую заплатанную рубашку со старыми наградами и от души обнял ветерана". Батов описывает и других ветеранов — например, старого сапера Пичугина, участника Брусиловского прорыва. Который на слова генерала о предстоящих трудностях при форсировании Днепра ответил: "Трудности что… Трудности забудутся, победа останется". И дошел до этой победы, наводя в конце войны мост через Одер.
Воевал и опыт тех, кого уже не было в живых. Так, план минных постановок в Финском заливе, разработанный Эссеном и Колчаком, был почти без изменений применен повторно. И опять сыграл решающую роль в морской обороне Ленинграда. А опыт Брусиловского прорыва был в полной мере использован в Львовско-Сандомирской операции. Если взять указания маршала И.С. Конева о подготовке к прорыву мощной обороны почти в тех же местах, нетрудно заметить, что очень многие пункты он перенял у Брусилова вплоть до частностей, почти дословно — и о мерах по обеспечению скрытности, и по подготовке командиров и личного состава, и по организации артиллерийского наступления с выдвижением батарей в последний момент и пристрелкой отдельными орудиями, и даже изготовление «карт-бланковок» своих участков для командиров каждой роты и батареи с нанесенными на них конкретными объектами и целями. И брусиловский опыт с «картами-бланковками» оказался настолько удачным, что так и применялся потом во всех операциях до конца войны.
О боевых делах некоторых ветеранов писал в своих воспоминаниях Борис Полевой. Он рассказывает о кавалере ордена Св. Георгия подполковнике И.Мяэ, великолепно командовавшем артиллерией Эстонского корпуса. А в Галиции в казачьем корпусе ген. Селиванова, ему довелось познакомиться с «дядькой» Иваном Екотовым, старым казаком станицы Архангельской, ушедшим на фронт добровольцем. Он командовал взводом связистов, а "по совместительству", по поручению замполита, вел работу с молодым пополнением. И Полевой записал его беседу с новобранцами: "Было раз еще в ту, царскую войну, когда ваши папы и мамы еще под стол пешком ходили, было такое дело. Надо было взять вражью крепость. Она вот тут вот где-то недалеко. Пошла стрелковая дивизия в атаку, а из крепости по ней «максимы»: та-та-та. Отбита атака. Пошли снова. И опять отбита. Стоит эта крепость, и ни черта ей не делается, как его там достанешь, австрияка? А почему, я вас спрашиваю? А потому, что у немцев, точнее, у австрияков, там крупные силы были. Это раз. А главное, укрепления, проволока, окопы, артиллерия. У них каждая травиночка в предполье пристреляна была, — рассказчик смолк, неторопливо свернул цигарку, и сразу же к нему протянулись со всех сторон десятки трофейных зажигалок. "Ну, ну и что?" — торопил кто-то. "Вот те и ну, дуги гну, продолжал он, — Ну видит начальство такое дело и посылает оно нас, казаков. С вечера нас офицеры с головы до ног осмотрели: как и что, не бренчит ли что, не валюхается, а как ночь сгустелась, мы и поползли. Без выстрела. Гренадеры наши на другой стороне крепости пальбу открыли, а мы молча, тишком. Еще в предполье бешметы скинули, разложили их, будто цепь залегла, а сами дальше. Гренадеры там перестрелку ведут, а мы ползем. Проходы в проволоке проделали, и все молча. Расчет такой: утром, как рассветет, они с укреплений беспременно бешметы наши заметят. Ага, мол, вон где цепь, и начнут по ним палить. А мы ползем да примечаем, где у них офицерский блиндаж, где пулемет, где орудие, и врага себе по плечу выбираем. Когда солнышко поднялось, заметили австрияки наши бешметы, и ну по ним палить. Палят, а мы уже у самого вала. Тут господин офицер свисток дает. Ура-а! До их траншеи два шага. Они ахнуть не успели, а мы уже кинжалами орудуем… Вот, зеленые, что это есть, пластуны". Причем, как пояснил писателю замполит, потери во взводе Екотова всегда были самыми маленькими.
И подобным «дядькам» в истории Великой Отечественной несть числа. С.М. Штеменко в своих воспоминаниях описывает 9-ю Краснознаменную пластунскую дивизию ген. П.И. Метальникова, сформированную на Кубани. "Бойцы — молодец к молодцу, много бравых добровольцев с Георгиевскими крестами на груди". И эта дивизия показала настолько высокие боевые качества, что стала «особой». Она находилась под контролем самого Сталина, а использовать ее на том или ином направлении дозволялось только с разрешения Ставки. А в 5-м Донском кавкорпусе ген. С.И. Горшкова знаменитый рубака капитан Парамон Самсонович Куркин так и воевал всю войну с четырьмя Георгиями на груди — к которым к моменту взятия Будапешта добавилось три ордена Боевого Красного Знамени.
