Две эти темы развивались одновременно. Враг был определен как джихадизм, или, в терминах того времени, «исламский фундаментализм», «радикальный ислам» и их производные. В своих статьях и интервью я определял эту угрозу как «идеологию джихада», другие коллеги и комментаторы пользовались иной терминологией. Я строил свой дискурс на литературе об идеологии и движении салафизма и хомейнизма, начиная с 1980-х гг. Потребовалось около пяти лет после 11 сентября, чтобы сообщество специалистов начало систематически употреблять термин «джихадисты».
В Вашингтоне шли споры о том, что делать дальше после свержения «Талибана». После 11 сентября я неоднократно выражал надежду на возникновение нового курса в политике США (а в идеале – в западноевропейской и в целом общей мировой политике), который пробил бы брешь в стенах, окружающих гражданские общества Ближнего и Среднего Востока. В своих неоднократных выступлениях, обращенных к форумам, посвященным Среднему Востоку, к десяткам неправительственных организаций, в средствах массовой информации, на встречах с законодателями я постоянно доказывал: поддерживая демократию в регионе, можно одержать историческую победу в борьбе с терроризмом. Я отстаивал идею, что после 11 сентября в мировой политике возник всеобщий консенсус, на волне которого США должны заняться тремя задачами: 1) привлечь внимание международного сообщества через его институты, включая ООН, к мобилизации усилий для противостояния джихадистам и развития демократии в регионе; 2) развернуть кампанию, направленную против вооруженных террористических формирований джихадистов, а не только против абстрактного «терроризма»; и 3) развернуть программы по установлению контактов и партнерских отношений с диссидентами, неправительственными организациями, женскими, студенческими движениями, с творческой интеллигенцией и всеми, кто выступает против авторитаризма.
Если бы администрация Буша-младшего вкупе с конгрессом в ближайшие недели после нападения «Аль-Каиды» выбрала эту триединую стратегию в качестве основной, вполне вероятно, в регионе уже происходили бы демократические революции или по крайней мере существенные реформы.
Как организацию, представляющую правительства, ООН не устраивало давление, которое оказывалось на авторитарные режимы Ближнего и Среднего Востока – просто из-за количества этих самых диктаторских режимов, представленных на ее Генеральной Ассамблее. Начиная с 1970-х гг. блок стран (в основном входящих в ОПЕК, ОИК и Лигу арабских государств) стал контролировать Генеральную Ассамблею как численно, так и при помощи нефтедолларов. Но после распада социалистического лагеря, и в особенности после 11 сентября, даже в ООН появилась возможность для образования новых коалиций7.
В 2004 г. я доказывал наиболее скептично настроенным умам в Вашингтоне, что есть возможность успешного проведения конкретных акций против тоталитарных режимов. Резолюции Совета Безопасности ООН по освобождению Ливана от сирийской оккупации и о помощи Дарфуру в его борьбе с Хартумом – примеры того, что могло быть сделано. С середины 1970-х гг., наблюдая за тем, как ведет себя международное сообщество, и в особенности ООН, я понял две вещи: эта международная организация нуждается в кардинальных реформах, чтобы соответствовать обязательствам, сформулированным в ее Уставе, и что страны либеральной демократии должны максимально использовать эту площадку для формирования коалиций. В битве за демократию и свободу на Среднем Востоке следует использовать все средства, доступные свободному миру.
ООН, даже при возросшем влиянии «нефтяных» режимов и их сторонников, захвативших ключевые посты, продолжает оставаться важным институтом, способным помочь освобождению угнетенных народов. К сожалению, Запад в целом и интеллектуалы-неоконсерваторы в частности были дезориентированы ошеломительным влиянием нефтедолларов в Генеральной Ассамблее и обструкционистской позицией, которую занимали в Совете Безопасности Советский Союз и Китай. Постоянные нападки на Израиль, периодическая демонизация США в различных комитетах и агентствах ООН сформировали в консервативных кругах Америки почти необратимую тенденцию: от организации, обслуживающей интересы диктаторов и коррумпированных режимов, ждать нечего.
Это обвинение недалеко от истины, хотя в ООН и оставалось пространство для действий. Постоянными членами Совета Безопасности являются три страны либеральной демократии (США, Великобритания и Франция), одна страна с переходной демократией (Россия) и коммунистический Китай. Критики ООН не обратили внимания, особенно после 11 сентября, на то, что все эти пять стран имели огромные проблемы с терроризмом, вдохновляемым джихадизмом, испытали на себе его воздействие. Это было первым «окном» возможностей. Другим «окном» могло стать следующее: если бы западные демократии установили партнерские отношения с аутсайдерами в странах региона, режимам было бы неловко не предпринять никаких действий, потому что начался бы подъем народных движений. ООН следовало гораздо эффективнее использовать для стимулирования демократических изменений на Ближнем и Среднем Востоке. Было бы разумнее начать борьбу против диктаторов и их джихадистских союзников в стенах ООН, нежели отдавать эту международную организацию под власть диктаторских режимов.
После 11 сентября по всей планете задул ветер перемен. Свободный мир во главе с США мог воспользоваться шансом и установить партнерские отношения с угнетенными народами арабского и мусульманского мира. Но для этого в Вашингтоне должны были быть великие провидцы, которые смогли бы понять природу угрозы джихада, оценить его стратегию, сформировать необходимые коалиции для его изоляции, мобилизовать общественное мнение и выиграть идеологическую войну. Для успеха им понадобилось бы одновременно провести ряд стратегических кампаний, максимально использовать влияние ООН, взаимодействовать с правительствами, напрямую не участвующими в «войне с террором», но которые могли стать партнерами в кампаниях против конкретных террористических сил, работать с умеренными правительствами региона, оказывая им помощь в ликвидации угроз, возникающих на территории их собственных стран.
К сожалению, действовавшая тогда администрация не была к этому готова. Советники Буша медленно продвигались в похожем направлении, но подавляющая часть вашингтонской бюрократии этому сопротивлялась. Ко времени, когда высшее руководство страны приняло решение о вторжении в Ирак, фундаментальная философия этого проекта заключалась не в борьбе с нарушениями прав человека или в необходимости демократических преобразований в регионе, а базировалась исключительно на соображениях национальной безопасности. Лица, принимавшие решения, до второй половины 2004 г. игнорировали изначальную стратегию на достижение свобод. Частичное объяснение произошедшему можно найти в том, что люди, формировавшие политику администрации, не были уверены в умонастроениях населения Среднего Востока. Некоторые из советников были ветеранами «холодной войны» и не слишком глубоко разбирались в ситуации на Среднем Востоке. Другие хорошо знали регион, но не обладали достаточной «верой» в способность арабско-мусульманской культуры воспринять демократические альтернативы.
На одном ужине с участием сенаторов осенью 2001 г. профессор Бернард Льюис, известный ученый, написавший много книг по истории Среднего Востока и уважаемый многими членами администрации Буша, особенно из неоконсервативных кругов, сказал, что не исключает возможности формирования некоей формы демократии в пределах исламской политической культуры. Он высоко оценил светские институты, созданные Кемалем в Турции, но выразил сомнение, что арабский мир и Иран способны на быстрый прогресс в этом направлении8.
С точки зрения диссидентов из стран Среднего Востока, неспособность Вашингтона выработать логичную и последовательную стратегию развития демократии можно было простить, пока администрация Буша наносила удары по джихадистам и вела войну против «всех террористов», хотя большинство террористических режимов и организаций не были внесены в американский список. Для отчаявшихся оппозиционных групп и аутсайдеров, придавленных многолетним гнетом, главным было то, что Америка просыпается и выступает против «плохих парней». Иранские, сирийские и саудовские реформаторы надеялись, что США больше узнают о региональных диктаторах. Ливанская оппозиция в изгнании рассчитывала, что Америка со временем исправит ошибки своей внешней политики и строго спросит с Сирии за оккупацию Ливана. Активисты юга Судана и Дарфура предполагали, что и их ситуация может измениться к лучшему. Страсть охватила оппозиционные движения и интеллектуалов всего региона. Задолго до того, как стратеги Буша разработали свои планы, по всем «закоулкам» региона (я говорю о невидимых диссидентских силах, в отличие от так называемой арабской улицы, движение по которой идет параллельно, а не против доминирующих идеологий) возникло ощущение, что сквозь маленькие окошки гигантской тюрьмы стал пробиваться свет. Они надеялись, что свобода уже в пути, несмотря на то что сила, испускавшая этот свет, не очень хорошо понимала, куда она движется.
