Осужденный увидел сложенные для костра поленья, палача, державшего в руках соломенный венок, пропитанный серой. Он поднял голову, и солнце ослепило глаза. Последний раз он видел это солнце, которое так мало довелось ему видеть в жизни.
Верный сподвижник Кальвина Гильон Фарель, которому была отведена роль духовника Сервета, вновь обратился к осужденному, уговаривая его отречься от ереси. Но тот молчал. Фарель не мог скрыть своего недовольства этим непонятным упорством. Он, подавший свой голос за казнь еретика, только прошептал: «Суд господень будет страшнее».
Но Сервет продолжал молчать.
Палач привязал его к позорному столбу и бросил к ногам книгу «Восстановление христианства».
Сервет стоял у позорного столба гордый и непреклонный. Спокойствие и презрение к врагам выражало лицо осужденного даже тогда, когда палач швырнул горящий факел к его ногам и языки пламени взметнулись вверх.
Сырые поленья разгорались плохо. Они тлели, заволакивая несчастного дымом. Легенда гласит, что какая-то женщина не выдержала страшного зрелища и подбросила в костер сухого хвороста.
Это случилось 27 октября 1553 года.
Время действия — XVI век.
Место действия — Италия.
1
Якоб Сильвий был доволен своим новым учеником. А уж он-то, старый профессор, умудренный жизненным опытом, умел разбираться в людях.
Звали ученика Андрей Везалий. Сильвий знал, что он вырос в семье потомственных медиков, что врачами были его дед и прадед, а отец служил аптекарем при дворе императора Карла V. Но дело даже не в том, что юноша унаследовал профессию своих предков. Он сразу же обратил внимание профессора своей пытливостью, любознательностью, стремлением глубоко постигнуть науку, которой он решил посвятить жизнь.
Якоб Сильвий ценил эти качества в людях. Ему самому довелось прожить нелегкую жизнь, и только благодаря настойчивости в достижении цели он сумел стать доктором медицины, получить университетскую кафедру. Это случилось, когда Сильвию было уже 53 года.
Он действительно не ошибся в своем ученике, предсказывая ему большое будущее. Одного только не мог он предвидеть: что юноша, к которому он проявил благосклонное внимание, станет впоследствии злейшим его врагом, что слава его затмит славу Сильвия, что имя Везалия останется жить в веках как имя величайшего ученого, основателя новой анатомии, а имя Якоба Сильвия будет вспоминаться лишь тогда, когда потомки станут воскрешать страницы жизни Везалия, и только среди имен его недругов, запятнавших себя подлостью и предательством, среди лиц, сыгравших роковую роль в судьбе ученого.
Но все это будет позднее, а в 1533 году, когда Андрей Везалий впервые появился на медицинском факультете Парижского университета, Сильвий не мог нарадоваться на своего ученика. Ему нравилась пытливость юноши, который одолевал его вопросами, нравилась самостоятельность в суждениях и выводах. Немного настораживало то, что Везалий без должного почтения относился к великим авторитетам, таким, например, как прославленный Гален, которого буквально боготворил Сильвий. Читая Галена, юноша стремился сам, на практике, проверить его выводы, словно не доверяя этому признанному авторитету. Но Сильвий не выражал особой тревоги по этому поводу. Кому из молодых не казалось, что они явились в мир, чтобы ниспровергнуть все авторитеты!
Профессор не учел, что именно любознательность приведет его ученика к выводам о заблуждениях Галена, к пересмотру галеновских положений о строении человеческого организма.
Когда Сильвий читал студентам свои лекции, препараторы вскрывали трупы собак и демонстрировали различные органы, о которых рассказывал именитый профессор. Делали они это неумело, зачастую повреждая органы, уродуя их. В результате студенты получали искаженное представление о многих внутренних органах. А Везалий сам взялся за вскрытие трупов животных, отобрав нож у препараторов.
Профессор явно недоволен. Студенты встречают насмешкой поступок своего однокашника, ибо вскрытие трупов — обязанность цирюльников, унизительная для будущего доктора медицины. Так повелось издавна, и ни к чему нарушать вековые традиции.
Однако Везалия это не смущает. Он старается не замечать недовольства Сильвия. Ведь он вскрывает трупы, чтобы более глубоко познать внутреннее строение организма. Некоторое время спустя он напишет в предисловии к своему трактату: «Мои занятия никогда бы не привели к успеху, если бы во время своей медицинской работы в Париже я не приложил к этому делу собственных рук, а удовлетворился бы поверхностным наблюдением мимоходом показанных некоторыми цирюльниками мне и моим сотоварищам нескольких внутренностей на одном-двух публичных вскрытиях».
То, что Везалий берет у служителей нож, чтобы самому провести секцию, — это еще полбеды, хотя проведение секции будущими докторами и противоречит установленным правилам. Гораздо хуже другое. Везалий задает на лекциях вопросы, которые свидетельствуют о его сомнениях в правоте учения Галена. Гален — непререкаемый авторитет, его учение следует принимать без всяких оговорок, а Везалий доверяет больше своим глазам, чем трудам Галена.
Чего, например, стоит его вопрос о слепой кишке, которую Гален считал самостоятельным органом, напоминающим большой мешок и служащим как бы вторым желудком. «Но ведь мы ясно видим, что это не так», — заявляет Везалий, держа в руках отсеченную слепую кишку.
Сильвий опять недовольно морщится. Самоуверенный молодой человек набрался наглости подвергать сомнению самого Галена!
— Вы что же, не верите Галену? — спрашивает он студента.
— Я верю своим глазам, господин профессор. Думаю, и вы верите им.
— Гм… Так какой же вывод вы хотите сделать?
— Вывода пока нет, господин профессор, есть факт. Как к нему относиться?
— Как относиться? — переспрашивает Сильвий. — Относиться спокойно. Не можете же вы утверждать, что великий Гален ошибался. Нет, он не мог ошибаться. Ну а то, что демонстрируете вы, есть аномалия, отклонение от нормы. Клавдий Гален описал нам двуногого человека. Но если вы встретите одноногого, что же, тоже будете утверждать, что Гален ошибался?
Взрыв хохота встречает слова профессора. Сильвий доволен. Но Везалий невозмутим. Его мало трогает смех студенческой братии. Обидно лишь то, что уважаемый профессор не понимает его и сводит к шутке вопрос, который имеет принципиальное значение.
Ведь он же видит, что это никакое не отклонение от нормы. Профессор просто верен тем канонам преподавания, которые утвердились в университетах и колледжах. И он, даже видя белое, все равно будет твердить, что это черное, если так повелось в учебной практике исстари. Эта безраздельная власть авторитетов мешает людям мыслить. Ведь всякое отступление от сказанного признанным авторитетом рассматривается как кощунство. Однако тот же Гален не господь бог. Он человек и может ошибаться, заблуждаться. Должен же кто-то сказать об этом во всеуслышание!
Да, Гален ошибался, и ошибался не раз. Везалий может доказать это фактами. Гален и не мог не ошибаться. Ведь он большей частью ограничивался тем, что вскрывал трупы животных. Вполне понятно, что, давая описание внутреннего строения человека на основании своих наблюдений над животными, он не мог избежать ошибок.
Но как убедить своих коллег, весь ученый мир, что Гален вовсе не такой непогрешимый авторитет, каким его представляли? Во времена Везалия взгляды Галена считались абсолютно непогрешимыми, его учение было возведено в ранг канона. Это учение разделяла церковь. И конечно, церковь не позволит, чтобы кто-то подверг сомнению «вечные истины», провозглашенные Галеном.
Да не только критика Галена была чревата серьезными последствиями. Даже анатомирование трупов, которым занимался молодой Везалий, могло обернуться против него. А без этого — Везалий был в том убежден — вообще немыслима медицина, ибо анатомия — основа медицины. Не зная внутреннего строения организма человека, невозможно выработать методы борьбы с болезнями. А это первая и главная задача медицины.
Для того чтобы иметь возможность заниматься анатомированием, он использовал любую возможность. Если заводились в кармане деньги, он договаривался с кладбищенским сторожем, и тогда в его руки попадал труп, годный для вскрытия. Если же денег не было, он, прячась от сторожа, вскрывал могилу сам, без его ведома. Что делать, приходилось рисковать!
Три года провел Везалий в университете, а потом обстоятельства сложились так, что он должен был покинуть Париж и отправиться в Лувен, где был тоже достаточно известный университет.
— Ну что же, Везалий, — сказал ему на прощание Якоб Сильвий. — Вы сделали немалые успехи и, если будете благоразумны, думаю, добьетесь многого на медицинском поприще. Я повторяю — благоразумны, ибо, прибавив это качество к своим достоинствам, вы много бы выиграли. Если же вы пренебрежете им, я лично не поручусь за ваше будущее.
