С. Г. Волконский
Акварель П. Соколова. 1816 г.
Тот же Волконский свидетельствует, что безудержный всплеск поединков — разной степени серьезности — произошел после проигранной кампании 1807 года и Тильзитского мира, который дворянская молодежь считала унизительным для России. Ревность и ненависть к французам выражалась в буйных выходках гвардейских «шалунов» — вроде битья окон у наполеоновского посла Коленкура.
Оппозиционные настроения декабристского толка были еще в зародыше. Душевный дискомфорт от горечи военных поражений, избыток молодой энергии, не находящей боевого или общественного выхода, реализовались, кроме рискованных «шалостей», в дуэльную активность.
Сергей Волконский вспоминал: «Полагая себя человеком, героем, потому что понюхал пороху, как не быть влюбленным при мирной столичной жизни? И первый предмет, могу сказать, юношеского моего любовного порыва была весьма хорошенькая троюродная мне сестра К. М. Я. Л. Р., которая имела такое милое личико, что, об ней говоривши, ее называли „une tête de Guide“. He я один ухаживал и потому имел для меня ненавистное лицо более счастливого в поисках К. А. Н. Придраться без всякой причины к нему, вызвать его на поединок, с надеждою преградить ему путь и открыть его себе, было минутное дело, подтвержденное на другой день письменным вызовом. Странное обстоятельство, что в этот день было три вызова: мой, другой, К. А. Я. Л. Р. к князю Кудашеву и полковника Арсеньева к графу Хребтовичу — и что переговоры по всем трем вызовам были у графа Мих. Сем. Воронцова. Первые два кончили примирением. Мой антагонист мне поклялся, что не ищет руки моей дульцинеи, и год спустя на ней женился. Второго вызова причину должен утаить, как очернившую память одной женщины. Но не удалось графу примирить третий…».
М. С. Воронцов
Портрет работы Д. Доу. 1820-е гг.
Судьба Арсеньева была знаком общего неблагополучия. Марин писал Воронцову еще в 1804 году, в связи с роковым намерением их друга: «Если бы ты знал все, как я, то бы не мог покойно смотреть на многие вещи, которые здесь делаются». В банальной, казалось бы, личной истории дворянская молодежь преддекабристского толка увидела нечто большее, чем ссору двух претендентов на руку и сердце красавицы. Дуэль приобрела незаурядный общественный смысл. Как уже говорилось, поединок Арсеньева с Хребтовичем оказался ослабленным вариантом одной из самых знаменитых и значимых русских дуэлей.
Стрелялись подпоручик лейб-гвардии Семеновского полка Константин Чернов и флигель-адъютант Владимир Новосильцев, служивший в лейб-гусарах. Вспоминая об этой дуэли, Оболенский писал: «Оба были юноши с небольшим 20 лет, но каждый из них был поставлен на двух почти противуположных ступенях общества. Новосильцев, потомок Орловых, по богатству, родству и связям, принадлежал к высшей аристократии, Чернов, сын бедной помещицы…». Отцом Чернова был генерал-майор, служивший в 1-й армии, под командованием фельдмаршала Сакена.
У поручика Чернова была сестра, девушка удивительной красоты, в которую влюбился Новосильцев. Он просил руки Екатерины Черновой, получил согласие ее родителей. Сватовство его было гласно и широко известно в обществе. Но мать жениха, высокомерная и упрямая, воспротивилась, недовольная скромным происхождением невесты. Новосильцев, опасаясь ее гнева, стал оттягивать свадьбу. Почитая сестру оскорбленной, Константин Чернов вызвал Новосильцева. Тот не принял вызова, заверив его, что и не думал изменять слову. Между тем, по просьбе старших Новосильцевых, фельдмаршал Сакен заставил генерала Чернова отказать жениху, якобы по собственному побуждению. Приблизительно в это же время Новосильцев сам вызвал Константина Чернова, обвинив в распространении слухов о вынужденной его, Новосильцева, женитьбе под угрозой дуэли. Было это весной, в начале лета двадцать пятого года.
К. Ф. Рылеев
Рисунок с миниатюры 1820-х гг
Остался замечательный документ. Записка, сочиненная Черновым в ожидании поединка. Но — удивительно! — писана она рукой Александра Бестужева. Более того, ее стилистика явно обличает Бестужева и в соавторстве. Бестужев в это время находился в Москве, в свите герцога Александра Виртембергского, адъютантом которого состоял.
Поручик Чернов был двоюродным братом Рылеева и членом тайного общества. Они с Бестужевым были не только добрыми знакомыми, но и политическими единомышленниками.
Ясно, что записка была написана Бестужевым вместе с Черновым. Она представлялась им — с полным основанием — сильным агитационным документом. Двое членов тайного общества решили использовать поединок и возможную смерть одного из них для возбуждения общества против придворной бюрократической знати.
Записка гласила: «Бог волен в жизни; но дело чести, на которое теперь отправляюсь, по всей вероятности обещает мне смерть, и потому прошу г-д секундантов объявить всем родным и людям благомыслящим, которых мнением дорожил я, что предлог теперешней дуэли нашей существовал только в клевете злоязычия и в воображении Новосильцева. Я никогда не говорил перед отъездом в Москву, что собираюсь принудить его к женитьбе на сестре моей. Никогда не говорил я, что к тому его принудили по приезде, и торжественно объявляю это словом офицера. Мог ли я желать себе зятя, которого бы можно по пистолету вести под венец? Захотел ли бы я подобным браком сестры обесславить свое семейство? Оскорбления, нанесенные моей фамилии, вызвали меня в Москву; но уверение Новосильцева в неумышленности его поступка заставило меня извиниться перед ним в дерзком моем письме к нему, и, казалось, искреннее примирение окончило все дело. Время показало, что это была одна игра, вопреки заверения Новосильцева и ручательства благородных его секундантов. Стреляюсь на три шага, как за дело семейственное; ибо, зная братьев моих, хочу кончить собою на нем, на этом оскорбителе моего семейства, который для пустых толков еще пустейших людей переступил все законы чести, общества и человечества. Пусть паду я, но пусть падет и он, в пример жалким гордецам, и чтобы золото и знатный род не насмехались над невинностью и благородством души».
Дуэль была расстроена московским генерал-губернатором, узнавшим о ней, очевидно, не без участия клана Новосильцевых. Но ожесточение не прошло. А оно было велико.
Несколько раньше младший брат Константина Чернова — Сергей — писал ему: «Желательно, чтобы Новосильцев был наш зять — но ежели сего нельзя, то надо делать, чтоб он умер холостым…». Первый этап истории закончился слухом о женитьбе под пистолетом, что заставило Новосильцева, вовсе не жаждущего дуэли, послать вызов. (Ясно, что Геккерны в тридцать шестом году так боялись огласки ноябрьского вызова Пушкина, предшествовавшего свадьбе Дантеса с Екатериной Гончаровой, а Пушкин возлагал на огласку такие надежды, потому что это была достаточно тривиальная для того времени ситуация. Она охотно принималась на веру публикой и выставляла жениха в позорном виде…)
Столичная публика с особым интересом следила за дуэлями, замешанными на семейных делах. Эти истории имели особую остроту, мелодраматичность, а потому вызывали особенно широкие толки. Дуэльные истории такого рода отличались бескомпромиссной жестокостью, ибо бескровный вариант не решал проблемы. Недаром московский поединок имел заведомо смертельные условия — три шага между барьерами. Стрельба в упор…
В двадцать пятом году — за три месяца до вооруженного мятежа дворянского авангарда, доведенного самодержавием до крайности, — дуэль члена тайного общества с членом зловещей корпорации бюрократической знати должна была отличаться политическим и личным ожесточением…
После несостоявшейся дуэли на трех шагах Новосильцев снова пообещал жениться на Екатерине Черновой. Но выполнить свое обещание не торопился.
Рылеев не только остро сочувствовал родне (он сам недавно пережил нечто подобное и стрелялся по близкому, очевидно, поводу), но и понимал, какие агитационные возможности таит в себе громкий поединок Чернова с Новосильцевым, смертельное столкновение бедного и незнатного, но благородного дворянина с баловнем двора.
Рылеев понимал, что это будет в некотором роде репетиция грядущего эпохального столкновения. И на правах старшего родственника и политического лидера взял дело в свои руки. Он — как Якубович в деле Шереметева — Завадовского — решил добиться бескомпромиссного исхода ради идеи. Но идея у него была иная, не в пример Якубовичу.
В начале августа Рылеев отправил молодому Новосильцеву письмо с вопросом: когда он намерен выполнить свой долг благородного человека перед семейством Черновых? Он торопил события.
