На следующий день из газет выяснилось, что в Петрограде арестована вся накипь Нэпа. Были перечислены все категории — тут были спекулянты валютой, торговцы спиртом и кокаином, кабатчики, шулера, клубные арапы и прочие, "социально опасный" элемент Советской России.
Я был страшно обижен. Ни к одной из этих категорий я себя причислить не мог. Но присмотревшись, я увидел, что и вся компания совсем не то, что ей хотят приписать. Среди нас оказалось несколько офицеров Гвардейских полков, затем несколько почтенных людей, пользовавшихся уважением и в прежнее и в настоящее время. Дальше шли самые официальные советские маклера советской фондовой биржи, владельцы патентованных ресторанов и люди, бывавшие в клубах, которые не только утвердило, но и держало само правительство.
Петроград мал и все эти люди, которых Советская власть называла спекулянтами, кабатчиками, шулерами, кокаинистами — были, по большей части, люди знакомые между собой. Из более или менее откровенных разговоров, я выяснил, что каких-нибудь действительных поводов для их ареста не было. Многие из них были арестованы из-за каких-нибудь личных счетов с отдельными чекистами или просто с провокаторами..
И мне вспомнился случай, который произошел со мной незадолго до ареста: Из Москвы в Петроград приехали известные Клоуны Бим и Бом. На концерт, который они устраивали, пела моя знакомая. Мы пошли на него большой компанией и сидели в разных местах. Четыре места были в 5-м ряду и на них сели две дамы, мой приятель и я.
Впереди одной из дам сел какой то тип в новом пальто и шляпе. На сцену вышла наша знакомая певица. Одна из дам, сидевших рядом со мной, хотела ее посмотреть, повертелась {111} на стуле, но не увидев ничего из за шляпы впереди сидящего типа, вежливо обратилась к нему с просьбой:
"Будьте добры, снимите шляпу".
Он не двинулся…
Она, думая, что он не расслышал, немного громче повторила свою просьбу. — Опять никакого движения. Тогда другая дама обратилась к нему и громко, и отчетливо сказала:
"Вас дама просить снять шляпу"…
Сомнений не было, он слышал, но не хотел исполнить просьбы. Я не выдержал:
"Видал хамов, но такого не встречал"… Громко, так, чтобы он уж наверное слышал, произнес я. После этого он быстро повернулся ко мне, и я увидел физиономию, у которой прямо на лбу написано: "Я с Гороховой".
"Мы с вами потом поговорим". Со злобой сквозь зубы процедил он. Настал антракт. Концерт был испорчен, и дамы настаивали, чтобы уйти… Но было интересно в какой форме этот тип потребует у меня удовлетворения. Он не замедлил это показать…
Мы отошли в сторону и видели, как он прошел куда то и вернулся в залу с двумя милиционерами. Встал в дверях и глазами начал осматривать зал…
Такой формы удовлетворения я конечно, ему не дал и мы немедленно вышли. На всякий случай, чтобы убедиться нет ли за нами слежки, мы сделали несколько петель и пришли домой. Через несколько дней один из моих приятелей, который тоже был на этом концерте, был остановлен на улиц каким то типом, который по приметам был схож с моим "противником", и тот, предъявив ему свой документ, спросил как бы желая только удостовериться:
"На концерт Бим-Бом вы были с Бессоновым"?
Конечно, упираться было нечего, и он ответил, что был со мной.
На 10-ый день нашего сидения начались допросы… Допрашивали день и ночь. Часов в 5-ть утра вызвали меня. Следователь оказался мальчишка, одетый щеголевато в военную форму. Принял меня молча, уставился, и не спускал глаз. Я тоже молчал. Так сидели мы друг против друга. Вероятно, на лице у меня мелькнула улыбка…
Он понял, что этот прием для {112} меня не подходит и начал допрос. Я совершенно не знал в чем меня будут обвинять и что ему про меня известно, поэтому на этот раз я изменил своему правилу держаться правды. Я начал ему рассказывать, что кончил гимназию, затем пошел в университет, потом война, на который был вольноопределяющимся, сказал ему полк, в котором служил, в каких сражениях участвовал и т. п. В общем врал складно, но нюхом чувствовал, что я расшифрован. Он все это записывал, и видимо злился.
Сдать занятую позицию первым мне не хотелось, может быть он еще не наверное знает, что мои показания сплошная ложь. Но вот, он окончательно обозлился и начал хамить.
"Чем же вы были у начальника дивизии"?
— "Ординарцем".
"Что такое Ординарцем? Что это значить? Лакеем?"
— "Если вы не будете вести себя прилично, я вовсе перестану вам давать показания". Ответил я.
"Ну, может быть довольно", спросил он, берясь за пачку лежащих перед ним бумаг.
— "Может быть и довольно", ответил я ему в тон. Он порылся в деле. Вытащил маленькую бумажку и прочел ее мне вслух.
"В таком о то году вы окончили корпус, тогда то Кавалерийское училище. Вышли в полк. Бывали в обществе, посещали рестораны и т. д. Теперь довольно?"
— "Прибавьте…" "Были у белых".
— "Ну вот теперь довольно…"
"Будете ли вы давать правильные показания"?
— "Да".
"Ну подпишите", и он мне протянул лист с моими показаниями.
— "Благодарю вас…" и я отодвинул его обратно. "Ну напишите, что вы дали ложные показания". Я еще раз поблагодарил его. "А что же я буду с этим делать?"
— "А сделайте вот так"… И я показал ему как рвут бумагу.
"Ну это у нас не принято"…
{113} — "А у меня не принято подписывать бумажки против себя". Мы еще поторговались, я не подписал, и затем уже сам писал свои показания.
О моих "делах", конечно, не было сказано ни звука.
Держали нас не долго. Сперва вызвав одного за другим, сфотографировали en face и в профиль, а затем объявили приговор. 200 человек шли в Сибирь на поселение. Каждому из нас читали постановление… Мой приговор был такой:
"Бывший офицер, бывший дворянин, скрывал свое прошлое, зарегистрирован как офицер не был. Четыре раза судился за контрреволюцию. В 1919 году перешел к белым, в 1920 году был взят в плен красными и, как социально опасный элемент, ссылается в Сибирь сроком на три года".
Обозлил меня этот приговор страшно. Единственная моя действительная вина заключалась в том, что я не регистрировался. Ну и суди. Преступление это было не модно и дали бы наказание гораздо меньше. На мой взгляд наша ссылка была зверским наказанием. Людей оторвали от семьи, не дали им ни одного свидания, никакой возможности как-нибудь уладить свои дела и ссылают в Сибирь. Я объявил "голодовку". Но администрация ее сорвала под тем предлогом, что высылка назначена на следующий день.
Вопрос о побеге у меня был решен. Я только не знал, откуда бежать лучше — с дороги, из тюрьмы до вокзала, при посадке на вокзал, или с места по прибытии. Нас вывели на тюремный двор. построили, долго считали, окружили конвоем и наконец вывели за ворота.
Дети, жены, матери, каким то образом узнавшие о нашей судьбе, и дежурившие у ворот по целым суткам, с плачем, воем, проклиная Г. П. У. бросились навстречу… Конвоиры начали лупить их прикладами…
Я нарочно встал в последние ряды. Мы двинулись… Пройдя немного, я начал хромать и отставать. Но видимо попал на какого то опытного конвоира. Он не спускал с меня {114} глаз, два раза предупредил, чтобы я не отставал и наконец, на третий, воткнул мне штык в плечо. Рана была не большая, но было ясно, что отсюда бежать нельзя.
Вся толпа, встретившая нас у ворот, провожала до вокзала Здесь наряд милиции оттер ее и началась посадка. Бежать или не бежать? Вот как будто время. Конвоир отошел от вагона, можно быстро кинуться под него… Будут выстрелы, но надо рисковать…
Я колебался. И не столько потому, что боялся быть убитым, а потому, что не знал наверное, как укрыться в Петрограде. Обстановка опять изменилась… Подошел другой конвоир. Момент был упущен. Меня увели в вагон.
В прежнее время, если какой-нибудь революционер оставлял свою революционную деятельность, то он мог быть застрахован от преследования правительства. Теперь не то. Теперь нельзя жить вне политики. Нужно или перекинуться к большевикам, или постоянно рисковать своей жизнью и свободой. Я отбыл уже наказание за предъявленное мне обвинение и, тем не менее, меня снова хватают и сами толкают на новое преступление.
Везли нас несколько дней… Вятка, Пермь… Наконец мы на нашем первом этапе в Екатеринбурге. Отсюда нас должны были послать в разные места. Разгрузили и перевели в тюрьму. Здесь мы соединились с Московскими партиями, прибывшими сюда раньше нас. Находились мы в исключительном положении. Были деньги, в тюрьме была лавочка, так что жилось не очень уж плохо. Конечно эта жизнь касалась только пересыльных. Тюрьма же жила своим порядком. Нередко, по ночам, наши камеры запирались и по коридору проводили на расстрел…
Но вот мы были распределены и начали отправлять партии. Я, в числе ста человек, попал в Тобольскую губернию. Сам Тобольск был в 250-ти верстах от железной дороги, а города Обдорск и Березов в 1000 и в 1500-х верстах.
