в его работах «общинниками»?
Земельный надел крестьянина или иного владельца в ряде источников характеризуется как аллод («allodium»). В контексте теории, с коей я полемизирую, аллод рассматривался как индивидуальный надел, первоначально подконтрольный верховенству общины, а на более поздней стадии эволюции последней превращающийся в частную собственность, в «товар» (Энгельс). В любом случае аллод представляется историкам объектом имущественных прав, предметом отчуждения и более или менее свободного распоряжения. За неимением данных историки лишены возможности более глубоко проникнуть в его природу.
Мне кажется, однако, что положение не безнадежно. Есть возможность прибегнуть к своего рода «обходному маневру». Правда, для этого нам придется покинуть территорию франкского государства и вновь обратить свои взоры на Север.
Как мне уже неоднократно приходилось подчеркивать, древняя Скандинавия могла бы послужить для медиевиста своего рода исследовательской лабораторией. Дело в том, что если на континенте Европы латынь на протяжении ряда столетий оставалась официальным языком, на котором записывали как повествовательные тексты, так и юридические документы, то на Севере, как отчасти и в донормандской Англии, преобладали записи на народном языке. Культурно-историческое значение этого факта поистине огромно. Я позволю себе напомнить мысль Марка Блока: когда лица, заключавшие между собой поземельную или иную сделку, обращались к ученому клирику, писцу, который должен был записать условия соглашения, то эти люди выражали свои намерения на родном языке; однако ученый писец фиксировал это соглашение на латыни. Тем самым происходил переход из одной системы понятий в другую. Задача, стоящая перед современным медиевистом, говорит Марк Блок, заключается в том, чтобы мысленно перевести условия сделки с латыни на язык, на котором говорили и думали контрагенты, — задача трудноисполнимая. Трудность прежде всего в том, что мы лишены возможности подслушать речи этих людей [594].
Что касается скандинавов, то записи права и повествовательные и поэтические тексты, сохранившиеся в огромном количестве, за немногими исключениями записаны на древнесеверном (древнеисландском, древненорвежском) языке. Это обстоятельство, само по себе облегчая труд медиевиста, открывает перед ним возможность несколько ближе подойти к сознанию носителей народного языка. Еще более существенно другое преимущество: исследователь имеет дело не с немногими германскими правовыми понятиями, кое-где рассеянными в латинских текстах и подчас остающимися загадочными в силу своей изолированности, но с огромным правовым вокабулярием, термины которого изменялись в зависимости от контекста. Мы можем узнать, как эти люди представляли себе самые разные аспекты социальной и правовой действительности и, более того, как эти последние соотносились с общей картиной мира, присущей носителям языка.
Земельная собственность, обозначавшаяся у франков термином «аллод», у скандинавов именовалась «одалем». И вот какое наблюдение можно сделать при знакомстве с древнескандинавской лексикой: нет сомнений в том, что термин «óðal» родственен термину «eðel». Последний характеризует, однако, не земельную собственность, а личность собственника. Этим термином обозначали родовитость, благородство, доброе происхождение. Не означает ли это, что земельный собственник обладал свободой, полноправием и сознанием достоинства человека, происходившего из свободного рода? Качества полноправного свободного индивида распространялись и на его земельное владение, а обладание наследственной земельной собственностью придавало благородство и высокое достоинство одальману. Анализ древнескандинавских памятников приводит к заключению, что права, характеризовавшие индивида, «облагораживали» его владение. То, что индивид владел наследственной землей, означало не только его статус собственника, но вместе с тем придавало определенные позитивные черты его личности. Короче говоря, личные права и право собственности сочетались здесь в некое органическое единство. Разве не показательно то, что, сообщая о якобы предпринятом первым объединителем Норвегии королем Харальдом Прекрасноволосым «отнятии одаля» у всего населения страны, автор «Круга Земного» имел в виду, собственно, не совершенно невозможную поголовную конфискацию земельных владений, но посягательство короля на вольности бондов — свободных земледельцев и скотоводов? [595]
Отношение владельца одаля к наследственному участку земли отнюдь не сводилось к отношению между субъектом и объектом. Одальман и одаль находились в теснейшем, постоянном и едва ли расторжимом единстве. Возникает вопрос: было ли подобное единение собственника-возделывателя земли с предметом его обладания исключительной особенностью древней Скандинавии? [596] Здесь нелишне вспомнить о том, что во многих древнеанглийских текстах, и правовых, и поэтических, наследственное земельное владение именуется «eðel».
Древнескандинавские источники, несомненно, глубоко своеобычны, что исключает прямую экстраполяцию полученных при их анализе результатов на другие регионы. Но, вместе с тем, медиевист оказывается здесь лицом к лицу с новыми возможностями исследования, с новыми подходами к исторической действительности, в одном случае — перед ним открывающимися, а в других случаях — скрывающимися от его взора. Подобно тому, как основоположники исторической антропологии в свое время позаимствовали у этнологов новые для медиевистики понятия, способствовавшие обновлению их профессии, историк-скандинавист, по-видимо-му, в состоянии сделать еще один шаг в том же направлении.
* * *
Мне кажется, что мысль о неисчерпаемости исторического источника заслуживает внимания. Но эта неисчерпаемость есть не более чем функция исследовательской активности историка. Задавая источнику новые вопросы, он тем самым рассматривает его под иным углом зрения и ставит его в новые смысловые связи с другими источниками. Для современной стадии развития исторического знания, и в частности медиевистики, императивным является поиск человеческого содержания объективного исторического процесса. Хорошо известно, что среди сюжетов, обладающих большой привлекательностью для изучения, современные медиевисты вычленяют такие богатые содержанием и многозначные феномены, как миф и его связи с социальной практикой и память, организующая индивидуальное и коллективное сознание. Если читать средневековые тексты под указанным углом зрения, то, мне думается, в них, в этих текстах, можно было бы выявить такие пласты, которые еще сравнительно недавно не высвечивались или даже игнорировались.
Для того чтобы дать конкретное подтверждение этой мысли, я хотел бы вкратце остановиться на анализе одной из песней цикла «Старшей Эдды». Включенные в этот знаменитый комплекс песни воспевают языческих богов и древних героев; и мир людей, поглощенных повседневными земными заботами, обычно кажется читателю и даже исследователю бесконечно далеким от мира фантастических и легендарных персонажей этого поэтического эпоса.
Но всегда ли так резко противопоставлены оба мира? В свое время я задался этим вопросом, и мои выводы оказались далеко не столь однозначными. Достаточно вчитаться в «Речи Высокого», одну из самых известных песней цикла, для того чтобы убедиться: центральное место в ней отведено афоризмам житейской мудрости, поучениям, которым надлежит следовать человеку, пробивающему свой нелегкий путь в жизни. Как вести себя в чужом доме, в гостях, на пиру, надлежит ли гостю быть общительным и разговорчивым или же оставаться скупым на речи и остерегаться опьянения? Какую роль выполняет обмен дарами? Каково содержание дружбы в обществе домохозяев-хуторян, живущих в отдалении один от другого? И т. д. и т. п.
