Иностранцы и сочувствовавшие им составляли свою партию в окружении Петра И. Из них самым близким был барон Андрей Иванович Остерман, взятый ещё Петром I и высоко им ценимый. Он стал воспитателем наследника при Меншикове, но и с тем и с другим происходили стычки. Остерман очень хорошо изучил русскую жизнь, и его не так-то легко было сбить с пути.
— Мои труды пропадают даром, — говорил Остерман царю, — потому что ваше величество меня не слушаете. Извините меня, государь, за мою смелость, если б я теперь не предостерегал вас, то, пришедши в возраст, вы бы велели мне отрубить голову. Я не хочу быть свидетелем вашего падения и желал бы, если б вы, государь, изволили отставить меня от должности царского воспитателя.
— Не отходите и не оставляйте меня вашими советами, я всегда буду во всём слушать вас, — обещал Пётр и плакал.
Шёл вопрос о том, какой быть Руси: новой ли, только что, так сказать, рождённой Петром Великим, или старой. С новой Русью соединён был новопостроенный Петербург, со старою — Москва, столица древних царей. Сторонники Петровского преобразования хотели, чтоб царь и двор оставались в Петербурге, с ними заодно были и послы иноземные. Противников их, старо-любцев, существовало два вида. Одни допускали, так сказать, некоторый компромисс с Западной Европой и заклятыми врагами иноземного просвещения не были, а другие старые люди не допускали иноземщины. Для них надеждою казалась царская бабка — она, мол, иностранцев не терпит, пророчили, что как только она войдёт в силу, тогда горе будет всем иноземцам, а Остерман станет первою жертвою. Но не знали мудрые прорицатели, что ловкий Андрей Иванович заручился уже дружбою и покровительством старухи, расположил к себе царицу-бабку, а с русскими вельможами поставил себя так, что даже старолюбцы признавали его полезным человеком.
Из всех сановников того времени не было никого трудолюбивее барона Андрея Ивановича, а из русских вельмож было довольно таких, которые рады, когда за них другой будет работать. Хитёр был Остерман и лжив — в один голос говорили о нём иностранцы. Но даже злейшие враги не могли сказать, чтоб он был корыстолюбив или пролагал себе путь по головам других. Так что хотя Остермана не любили русские вельможи, но делать ему решительного зла не стали.
Для Петра Великого все иностранцы были помощниками, или друзьями его, или слугами — их покорял его великий ум и размах. Но никто из наследников этого не имел, а более занят был самим собой и своим семейством.
Что мог сделать юный император между враждующими партиями? И всё же он сперва сбросил самодержавие Меншикова, а в конце прозрел, понял планы Долгоруких, но было уже поздно: в силу вступил всемогущий рок.
Причина третья. Сложные семейные отношения с сестрой и тёткой Елизаветой.
Историк Н.И. Костомаров пишет, что на одном из балов находившиеся там иностранные министры заметили с удивлением, что на этом бале не было царской сестры, великой княжны Наталии Алексеевны. Носился слух, что она нездорова и по этой причине не посетила бала, но это показалось для многих сомнительно, потому что перед тем Наталия провела вечер у герцогини Курляндской. Дело объяснялось тем, что великая княжна была тогда недовольна царём; у сестры к брату возникла некоторого рода ревность: великая княжна сердилась на то, что тот слишком много сердечного расположения показывает к своей тётке Елизавете. Царь, не дождавшись сестры, открыл бал без неё и вначале танцевал с тёткою. После трёх контрадансов он ушёл в другую комнату, а цесаревна Елизавета танцевала с царским фаворитом, князем Иваном. Царь из другой комнаты вышел и стал на пороге при входе в большую залу: он следил внимательно за танцующей парой, и замечавшие движение на лице его поняли, что его величество ревнует к тётке. Говорили тогда, будто Остерман разжигает в молодом царе любовь…
С царём ездила тётка Елизавета. Сестра, великая княжна Наталия, уклонялась от этих забав и не сопровождала брата: говорили, что у ней уже открывалась чахотка. С Елизаветою на охоте постоянно находились одна боярыня и две русские служанки. После охоты сходились в палатки, шёл весёлый пир, а по окончании пира снова всё укладывалось, увязывалось, ехали далее и снова становились там, где нравилось. Это было не столько увеселительная поездка, а скорее кочевание в азиатском вкусе и сообразно старой московской жизни. Даже купцы, думая зашибить копейку, с товарами, и особенно съестными, ехали вслед за двором, отправившимся на охоту: на охотничьих стоянках продавалось всё втридорога.
Там охота шла за волками и лисицами, в другом месте — за зайцами, в третьем — за птицами. В охоте за зверями работали егеря и охотники: они были в зелёных кафтанах с золотыми и серебряными перевязями; у каждого на такой перевязи висел блестевший золотом либо серебром рог; шаровары красные, шапки горностаевые, рукавицы лосиные. Сначала пускали, по обычаю, гончих собак спугнуть зверя, а егеря и охотники скакали вслед… На медведя охотились в дремучих лесах, царя не пускали близко. Выбирались охотники крепкие, рослые, сильные; борцы с медведями приобретали славу в охотничьем кругу, как храбрецы в военном. Царя приглашали приблизиться только тогда, когда медведя проколют рогатиною или попадут в него пулей. После охоты за зверем или за птицею наступал обыкновенно пир в палатках…
Князь Иван Алексеевич, сходясь с Остерманом и другими европейскими партиями, говорил, что ему надоедают эти забавы. «Не по сердцу мне, — выражался он, — когда царя заставляют делать дурачества, не терплю наглости, с какою с ним начинают обращаться на охоте».
Князь Алексей Григорьевич ластился к Остерману, а Иван его не любил. Остерман, так сказать, лавировал между ними: слушал со вниманием сына, когда тот жаловался на родителя, но показывал участие к отцу, когда тот говорил о проказах сына.
Сестре Наталии всё это, и особенно Елизавета, было не по душе.
Нелегко было 14-летнему отроку разобраться во всех этих хитросплетениях. У него было чувство вины пред сестрой, к этому добавлялась вина пред Меншиковым и Марией — в начале 1730 года пришла весть об их кончине.
Причина четвёртая. Отношения с Долгорукими.
Долгорукие спешили взять на удочку царственного юношу и покончить начатое, чтоб не дать ему времени одуматься. На 30 ноября 1729 года назначили обручение.
Царская невеста, объявленная с титулом «её высочество», находилась тогда в Головинском дворце, где помещались Долгорукие. Туда отправился за невестою князь Иван Алексеевич, в звании придворного обер-камергера, в сопровождении императорских камергеров. За ним потянулся целый поезд императорских карет.
Княжна Екатерина, носившая ужезвание «государыни-невесты», была окружена княгинями и княжнами. По церемонному приглашению, произнесённому обер-камергером, невеста вышла из дворца и села вместе с матерью и сёстрами в карету, запряжённую цугом, на передней части которой стояли императорские пажи. По обеим сторонам кареты ехали верхом камер-юнкеры, гоф-фурьеры, гренадеры и шли скороходы и гайдуки пешком, как требовал этикет того времени. За этой каретой тянулись кареты с родственниками Долгоруких… По прибытии на место обер-камергер вышел из своей кареты и стал на крыльце, чтобы встречать невесту и подать ей руку при выходе из кареты. Заиграл оркестр.
В одной из зал дворца, назначенной для обручального торжества, на шёлковом персидском ковре поставлен был четвероугольный стол, покрытый золотою матернею: на нём стоял ковчег с крестом и две золотые тарелочки с обручальными перстнями. По левой стороне от стола, на другом персидском ковре, поставлены были кресла, на которых должны были сидеть бабка государя и невеста, и рядом с ними на стульях мекленбургские принцессы и Елизавета, родственники невесты и знатные дамы. По правой стороне от стола на персидском ковре поставлено было кресло для государя.
Обручение совершал Новгородский архиепископ Феофан Прокопович. Над высокою четою во время совершения обряда генерал-майоры держали великолепный балдахин, вышитый золотыми узорами по серебряной парче.
Когда обручение окончилось, жених и невеста сели на свои места, и все начали поздравлять их при громе литавр и при пушечной троекратной пальбе. Фельдмаршал князь Василий Владимирович Долгорукий произнёс царской невесте свою знаменательную речь: «Вчера я был твой дядя, нынче ты мне государыня, а я тебе верный слуга. Даю тебе совет: смотри на своего августейшего супруга не как на супруга только, но как на государя, и занимайся только тем, что может быть ему приятно. Твой род многочислен и, слава Богу, очень богат, члены его занимают хорошие места, и если тебя станут просить о милости для кого-нибудь, хлопочи не в пользу имени, а в пользу заслуг и добродетели. Это будет настоящее средство быть счастливою, чего я тебе желаю».
