Пускай нашу партию называют немецкою — она самая просвещённая, самая благонамеренная и пригодная для России в нынешнее время. Мы, может быть, лучше коренных русских жителей России понимаем пользы её.
В скором времени двор отправляется в древнюю резиденцию царей на коронацию. Ты должен оставить своё уединение и явиться в Москву. Не извиняй отставкой: для истинных сынов Отечества нет отставки; служение их продолжается до гроба. Не говорю, чтобы ты должен был, в твои лета, принять должность при новом дворе, чтобы ты каждый день напяливал мундир на свои старые плечи и играл роль дневального придворного; нет, эта служба не по тебе. Но ты можешь служить иначе: советом, внушениями, связями, кабалистикой… Твоё таинственное влияние на народ может умы и мнения расположить в нашу пользу, ты можешь и судьбу подговорить в наш заговор. Ты всемогущ не только на земле, но и на небе… Ты должен явиться, или да будет тебе стыдно в будущем мире перед лицом бессмертного царя и нашего отца и благодетеля.
На днях отправляется в Москву мать фаворита с дочерью своей. Ты любим в семействе; ты отец крёстный княжны и брата её, ныне столь могущего… к тебе имеют они большую доверенность и уважение…
Жду с нетерпением минуты, когда и я обниму тебя».
…Разумеется, ничего такого не знал князь Долгорукий, когда мчался от лефортовского дворца к Сухаревой башне. Не знал он и того, что уже несколько ночей Брюс не отходил от своего телескопа и чертежей с неведомыми линиями.
Ночь чёрная, но чем ночь темней — тем ярче звёзды, и человек в чёрном парике, с бородой, в меховом бобриковом кафтане не отводил глаз от трубы со стеклянным объективом, вдыхал запахи из склянок своих с алхимией.
Он высчитывал времена соединения планет, Юпитера и Сатурна, самых важных для определения будущего, смотрел циклы затмений своей повелительницы Луны… Но — увы! — думал и гадал звездочёт не о болезни Петра малого. Он искал знаки Петра Великого, которому и теперь продолжал служить, хотел знать, что будет с Россией и через сто, через двести лет…
На столе лежали лунный календарь и карта звёздного неба, которую он чертил долгими ночами. Сознание его обострилось, словно переместилось в иное время, изменилось, и сквозь магический кристалл, а может быть сквозь, стеклянный шар, которым он пользовался, отойдя от телескопа, ему стали видны иные времена… Что это? 1825 год…
Стрельба возле Зимнего… переполох, выстрелы… Не стало прежнего императора, и выходит новый царь, уступающий Петру, однако сильный и властный… К тому же хорош собою…
В библиотеке учёного сотни редких книг, привезённых из Европы, и в них он искал предназначенья и знаки грядущих столетий… В том числе в книгах Нострадамуса…
Падёт фанатичная страсть к разрушеньям,
Раз вера тверда, словно лучший гранит.
Безбожное слово подвержено тленью,
И злой фанатизм наш храм не сразит.
О чём, как угадать, что видел Нострадамус в славянском мире, в России? Через много лет?..
На смену придёт, как священный оракул,
Схоласт, и догматик, и ложный пророк…
Стеклянный мерцающий в отблесках свечи шар повернулся, Брюс подтолкнул его — и выплыла цифра: 1925 год.
Что будет спустя двести лет после Петра I?.. Будет ли кто помнить Меншикова, его, Якова Брюса?..
Шар крутился, цветы перебегали с края на край… Ещё, ещё… Будут ли через двести лет живы в Москве Брюсом построенные и купленные дома? Его любимая Сухарева башня?.. Увы, ничего не видно во мраке двух сотен лет!..
А если взглянуть с другой стороны, в толпу, на улицу? Что за люди собрались возле пивной бочки? О чём рассказывают? Неужели ни единого слова о звездочёте Брюсе?.. Отдельные слова всё же долетали до ушей ясновидящего… Он долго прислушивался — и всё-таки расслышал своё имя… О том, как Брюс изобрёл вечные часы, — это хорошо… Про то, как он летал на железном драконе? Это будет, будет!..
Тут внизу послышались лошадиное ржание, конский топот. Не скоро Брюс оторвался от шара… «Кто здесь?» — крикнул он. Но ответа не услышал.
Спустился вниз (слуг по ночам не держал). В красном колпаке, меховой мантии, с длинной тростью, в островерхой шапке, Брюс медленно спускался по лестнице.
Ещё раз задал вопрос — снова молчание. Небось, кто-нибудь из Лефортова. Что они хотят? Чтобы сказал, «где пятка у русского Ахиллеса?»… Теперь там всюду пятки… Вельможи, временщики, честолюбцы, читали бы вы итальянца Макиавелли. Он-то знал, как управлять государством, только подойдёт ли такое к России?
Конь храпит, бьёт копытом по ледяной дороге, но человек молчит… Брюс поглядел на полную и свежую луну — она напомнила девицу, одну из тех, что когда-то подкараулили его в Летнем саду…
Тут конь рванул — и послышался цокот копыт. Крепко выругавшись, Брюс вернулся к любимым занятиям.
Долгорукий всё-таки не решился переступить через порог дурных слухов о хозяине башни.
Вся Москва уже знает о болезни царя, из разных концов города приходят многие сведения о больных моровой оспой.
Дом помечают чёрной краской: сюда не суйся! Вокруг носят горящие поленья, держат зажжёнными смоляные бочки. Окуривают горящей серой…
И поползли слухи разные, какие рождаются в чёрное время, один слух парализовал всех: будто ночью водили по Москве чёрного слона из Персии, от него-то и пошла та чёрная оспа.
В сильном жару лежал император, лекаря не отходили от него. Не отходил и князь Долгорукий, отчаяние его было безгранично. Лекаря говорили: «Уйди, не играй с огнём, заразишься…», но он не слушал, забыл обо всём и не спускал глаз с государя. Сам прикладывал холод, поил морсом, протирал тело его уксусом… Рядом неотступно находился Остерман.
Больной покрылся красными пятнами. Они мучительно чесались, не давали спать, потом стали темнеть и превращаться в язвы. Даже язык его был изъязвлён, и вид царя мог бы отпугнуть любого, кто взглянет, но только не Долгорукого.
Ждали кризиса. Кризис наступил, и государю как будто стало лучше. Москва и высокие её гости, прибывшие уже на свадьбу, вздохнули…
В домах гадали, задумывая на царя. Наталья с Ду-няшей тоже. Налили в тарелку воду, поставили свечку, и капающий воск образовал в воде странную фигуру: большая голова, лоб — как колокол, а на ней — корона!.. А рядом — телега, похожая на катафалк… Ой, как страшно-то!
Известно, беда одна не приходит, лепятся к ней другие беды, и в шереметевском доме бед уже не перечесть: болезнь государя, сломал ногу дядя Владимир Петрович, у бабушки участились приступы удушья (она теперь даже спала сидя). Но и этого мало: проснувшись как-то поутру, Наташа направилась в комнату брата, а на пороге её остановила мадам Штрауден: «Нельзя!.. Оспа! Не пускать!» В доме воцарилась пугающая тишина…
А через девять дней из лефортовского дворца пришло известие: государь в агонии. Фаворит его в нервной горячке. Да, было такое свойство у князя Долгорукого: в тяжёлую минуту лишаться ума-памяти, отчаиваться и плакать, теряя последние капли бодрости. И ещё: не понимать в такую минуту того, что происходит вокруг.
А происходили вокруг события необычайные…
Тут автор обязан капитулировать перед вымыслом, ибо не поднимается рука дорисовывать сцены, разыгравшиеся в царском дворце в момент смерти императора. Да и вправе ли он заставлять говорить и действовать своих героев по своему разумению в столь ответственный момент? К тому же воспоминания о тех часах разнятся.
В одной из комнат собрались Долгорукие — у них шёл спор про обручённую, но не венчанную невесту: имеет ли она право на престол? Как сделать её законной царицей? Такой мыслью был одержим Алексей Григорьевич. И он бросил на кон последнюю карту: составить завещание от имени умирающего царя в её пользу. Царь в агонии, подписать не может? Но ведь он ещё жив! Иван не раз подписывал бумаги «под руку государеву», царь доверял ему!.. Ещё и принцесса Елизавета подписала завещание вместо больной своей матери…
Князь Иван смотрел на сродников помутневшим взором, в полубеспамятстве слушал их увещевания о том, что должен поставить пять букв на одном экземпляре завещания — «П-ё-т-р-ъ», а второй дать государю…
Историки Словаря Брокгауза и Эфрона иначе трактуют события тех дней:
«После долгих споров решено было составить два экземпляра духовной, Иван Алексеевич должен был попытаться поднести один из них к подписи императора, а другой подписать теперь под руку Петра… Оба экземпляра духовной были составлены, и Иван Алексеевич очень сходно подписался под руку Петра. Этим и ограничилось его участие в замысле родичей. Находясь неотлучно у одра умиравшего государя, он не присутствовал на дальнейших совещаниях. Так как Пётр не приходил в сознание, то князю Долгорукому не удалось поднести к его подписи заготовленное завещание. После кончины императора он передал оба экземпляра духовной своему отцу, который впоследствии их сжёг».
