Кроме сего, так сказать, всемогущего любимца состоял также Карл-Густав старший граф Левенвольде в толь великой силе, что хотя и не занимал он никакой должности в министерстве, однако никакие дела не проходили без его ведома и соглашения; даже сам Бирон, который ни с кем другим не хотел делить власти своей у императрицы, не токмо сего мужа, доколе он жив был, при себе терпел, но также, чему дивиться должно, некоторым образом его боялся.
Личные свойства и качества графа Левенвольде действительно заслуживали почитания. Сверх острого и проницательного разума, имел он совершенно честное сердце, был великодушен, бескорыстен и охотно вспомоществовал всем, кои с правым делом или просьбою к нему прибегали. Он жил весьма умеренно и без великолепия. Вид его был важен, но не неприятен, и в домашнем обхождении находили его веселым и шутливым. Друзьям своим делал он добро, и кто однажды вошел к нему в любовь, тот чрез наговорки и клеветы не скоро лишался оных. Но буде он однажды кого возненавидел, то уже бывал вовсе непримирим.
Доброе согласие между двумя вышеименованными мужами и вице-канцлером графом Остерманом было в тогдашнее время наисовершеннейше. Последний сделался необходимо нужен своим искусством в политических делах, обширными познаниями внутреннего состояния империи и преизящным слогом в сочинениях. Отец мой с давнего времени пользовался его дружбою и рекомендован от него новому обер-камергеру с весьма хорошей стороны, почему не прошло еще и двух недель по приезде его в Москву, как он со всеми наивозможными знаками благоволения введен в общество сих триумвиров и вскоре потом за долговременные и обременительные труды свои знатный получил подарок. Ибо когда незадолго пред сим судоходство по Ладожскому каналу открылось и сим самим выполнилось толь полезное для Петербурга намерение великого основателя сего града, то в награждение пожаловано ему сорок тысяч рублей, и почти в то же время упалое место фельдцейхмейстера.
Императрица для решения важнейших государственных дел учредила тайный совет или так называемый Кабинет[44], назначив членами оного канцлера графа Головкина, графа Остермана и князя Черкасского; отец мой был к ним приобщен.
Для исправления военного состояния подал он монархине разные начертания, которые одобрены и для исполнения ему препоручены.
При российской армии национальные офицеры получали доселе половину оклада против чужестранных того же чина, так что, например, иностранный капитан имел жалованья по пятнадцать рублей в месяц, а российский токмо по восемь рублей. Таковое отличие естественно производило больше зависти, нежели бодрости в последних. Отец мой изыскал способ отменением некоторых напрасных издержек при полках доставить из таковой сбереженной суммы для каждого класса офицеров единообразное жалование, и в сходствие сего нового учреждения национальный полковник получал триста рублей против прежнего.
Другой проект состоял в заведении Кадетского корпуса[45], дабы в нем от четырех до пяти сот молодых дворян и офицерских детей воспитывать и обучать как телесным и военным упражнениям, так и чужестранным языкам, художествам и наукам.
Третий проект относился до учреждения двенадцати кирасирских полков на немецком основании: таковое умножение войск почиталось нужным наиболее потому, что российская конница состояла из одних токмо весьма неисправных драгунов, с которыми против тяжелой конницы совсем никакого или весьма малого успеха ожидать было можно. Но дабы определенная на содержание армии сумма оставалась всегда в своем штате, намерены были известное число драгунских полков уничтожить и сначала учредить токмо три из вышепомянутых полков. Один из сих должен был иметь отца моего полковником и навсегда прозывается Миниховым полком.
В мае месяце сего 1731 года получил я известие, что императрица пожаловала меня камер-юнкером, и тогда же прислан ко мне на сие звание патент, равно как и вексель для принятия годового по сему званию жалованья, ибо, по тогдашнему обыкновению, камергеры и камер-юнкеры получали жалованье свое вперед.
Вскоре потом, когда императрица вознамерилась вместо древнего разбитого и преогромного московского колокола, висевшего на Иване Великом, заказать вылить другой в девять тысяч пудов, или в три тысячи шесть сот центнеров голландского весу, то и препоручено мне отыскать в Париже искусного человека, дабы сделать план колоколу купно со всеми размерениями. По сей причине обратился я к королевскому золотых дел мастеру и члену Академии наук Жерменю, который в сей части преискуснейшим почитался механиком. Сей художник удивился, когда я объявил ему о весе колокола, и сначала думал, что я с ним шутил; но как после уверил я его, что имею высочайшее на то повеление, то он взялся сие исправить. Принесши ко мне план, вручил я его графу Головкину для отсылки. Но колокол после отлит не по назначенному сему плану, а по другому содержанию, еще в две тысячи пудов тяжелее вышепоказанного веса. Он вылился весьма красиво и удачно и стоял уже в готовности, чтобы поднять на колокольню, как, по несчастию, в бывший в 1737 году в Москве большой пожар от упавшего на него загоревшегося бревна расшибся и чрез то сделался неспособен для употребления.
В сентябре месяце 1731 года граф Головкин получил высочайший рескрипт: французский двор оставить и в звании посланника отправиться к Генеральным штатам в Гаагу, а я оставлен поверенным в делах во Франции. На сие определено мне по три тысячи рублей годового жалованья и еще по триста рублей на посылки курьеров, конвертов и прочего, и на мою собственную исправку прислана одна тысяча рублей. Граф Головкин вскоре потом имел отпускную аудиенцию и по окончании оной представил меня королю, которому при сем случае, сверх употребительного обыкновения, имел я честь подать вверяющую о себе грамоту.
Спустя две недели благодетель мой граф Головкин со всею фамилиею своею отправился в Гаагу. Прощание наше было пренежное, и мы не без слез расстались. Оба, как граф, так и графиня, изъявили особенную ко мне любовь, и я признаюсь, что они обходились со мною в своем доме не как с чужим, но как с родным своим сыном.
Таким образом, на двадцать третьем году возраста моего имел я уже публичное звание при одном из первых дворов европейских. Но не прошло еще и шести месяцев, как по желанию отца моего повелено мне указом возвратиться в Санкт-Петербург, где весь двор тогда обретался.
Отец мой не сообщил мне никакого уведомления о своем в рассуждении меня намерении; а в указе значилось, что отсутствие мое будет недолговременно. Почему откланялся я у кардинала де Флери и тогдашнего хранителя печати министра иностранных дел господина Шовелина с таким отзывом, что я вскоре назад возвратиться имею.
В исходе февраля 1733 года выехал я из Парижа и чрез Страсбург продолжал свой путь в Россию.
В Берлине проведал я от тогдашнего при прусском дворе российского министра графа Ягужинского, что отец мои недавно пожалован генерал-фельдмаршалом. Проездом чрез Пруссию посетил я старшую сестру мою в Ризенбурге, где ее муж подполковник барон Мальцан с несколькими эскадронами Буденброкского кирасирского полка стоял в гарнизоне. Сей приказал, дабы меня почестить, выступить одному эскадрону и в моем присутствии произвесть все обыкновенные их экзерциции.
В пограничном городе Риге застал я сестру мою Менгден, с ее мужем, который тогда был лифляндским ландратом. Туда же незадолго предо мною прибыл старший граф Левенвольде, который ездил к венскому и берлинскому дворам за некоторыми препорученными ему важными делами. Едва лишь успел я посетить его, как он продолжал путь свой далее. Чрез два дни отправился и я оттуда, и как я догнал упомянутого графа в Дерпте, то он принудил меня перейти в свою коляску, дабы с ним вместе ехать до назначенного места.
В начале апреля приехали мы в Санкт-Петербург благополучно, и я имел удовольствие после пятилетнего почти отсутствия увидеть отца моего в добром здравии и в величайшем достоинстве.
Коль скоро я переоделся, то он повез меня с собою ко двору и представил императрице, обретавшейся тогда в покоях обер-камергера Бирона. Императрица удостоила меня всемилостивейшего принятия, равно как и от упомянутого любимца и его супруги, при том находившихся, принят я весьма учтиво и благосклонно. На другой день отец мой поехал со мною к трем императорским принцессам, а именно герцогине Мекленбургской, сестре императрицы, великой княжне Елисавете Петровне, дщери Петра Великого, и к принцессе Анне, племяннице императрицы. Принцесса Анна не имела больше пребывания своего со своею теткою, а жительствовала в большом дворце, где пользовалась всем императорским придворным штатом. От всех вышеименованных принцесс принят я с отличною благосклонностью и удостоился такой почести, которая тогда одним знаменитейшим особам воздавалась, а именно, что они соблаговолили поцеловать меня в щеку.
