и занялась приготовлением лекарств для бедных людей. Как свидетельствует тот же историк, он не видал в свое время среди религиозных женщин образца подобного смирения, по которому Никарета даже отказалась от достоинства чина диакониссы.
Диаконисса Олимпиада, жившая в середине IV века, славилась столько же своим богатством, своими благотворениями, сколько своим остроумием и красноречием, силу которого напрасно, однако, желает представить тот же книжник в ее судебных ответах, вместо того, чтобы сообщить нам (гл. 24) какие либо реальные подробности. Ряд диаконисс, живших в IV–V веках [64], причислен был к лику святых. Преп. Мелания Римлянка, во времена императора Феодосия Младшего, расширила свою благотворительную деятельность по всему Востоку, совершая путешествия в Карфаген, Египет, Святую Землю и основывая там женские монастыри (ее изображение в Ват. Менологии под 31 декабря, рис. 76).
К сожалению, мы мало узнаём в данном вопросе реальных подробностей этого бытового церковного явления: если историки-монахи не в состоянии понять и представить даже самых крупных событий, вроде нашествия варваров и падения Империи, то тем более смутным и непонятным остается такое тонкое и сравнительно слабое выступление женщины в духовную жизнь, каково ее участие в церковной жизни. Вот почему известия о диакониссах ограничиваются областью их столкновений с властями, нарушения ими канонических правил и не дают данных для понимания этого бытового явления во всей его широте и значении.
Рассматриваемое время было, затем, эпохой установления почитания памятей святых и особенно мучеников, мощей и чудес, от них являемых, и, в частности, памятей святых жен и дев, мучениц и подвижниц. Из них установилось тогда почитание святых: Пелагии, Палестинской безбрачной отроковицы, Фотинии Палестинской, Феклы, Анастасии Узорешительницы в Сирмии Иллирийской, Гликерии, Евдокии Девственницы и мн. др. Знаменитая Павла, корреспондентка блаженного Иеронима, основавшая монастырь в Вифлееме в 386 году, посвятила в нем храм мученице Екатерине.
Вполне понятно, с каким общим негодованием во всем православном мире было встречено тогда мудрствование и узко-доктринерское толкование пределов почитания Девы Марии, за которой уже давно в народе и в устах клира установилось почетное наименование «Богородицы». Как известно ныне, эта догматическая попытка была результатом философствования немногочисленного кружка сначала в антиохийском клире, затем и в константинопольском, и, в конце концов, послужила только делу вящего усиления почитания Девы Марии и демонстративного распространения этого культа путем учреждения праздников и постройки особых храмов.
Сократ в своей Церковной Истории (кн. VII, гл. 32–35, Migne, Patr. Gr., t. 67, p. 807–8) излагает известный рассказ о пресвитере Анастасии, как лице весьма близком к Несторию) и, по происхождению своему, тоже антиохийце. По словам Сократа, собственно сам Анастасий решился учить и открыто требовать, чтобы никто не называл Марию «Богородицей», ибо «Мария была человек, а родиться Богу от человека невозможно»: Θεοτόϰον τὴν Μαρίαν ϰαλεῖτο μηδεὶς: Μαρία γαρ ἄνϑρωπος ἤν: ὑπὸ ἀνϑρώπου δὲ Θεὸν τεχϑῆναι – ἀδύνατον.
Из слов Сократа выходит, что не само учение Анастасия, но, скорее, его требование, направленное против установившегося уже обычного наименования, смутило и клириков и мирских людей; равным образом, и сам Несторий, стараясь подкрепить Анастасия, всюду постоянно отрицал это наименование Божией Матери: πανταχοῖ τὴν λέξιν τοῦ «Θεοτόϰος» ἐϰβάλλων.
Возникла смута, и начался раздор, при чем многие стали несправедливо подозревать Нестория в ереси Павла Самосатского, его соотечественника, думая, что Несторий считает Христа простым человеком. Историк Сократ поэтому выступает открыто в защиту Нестория; он находит, что Несторий ошибался не потому, что был еретического образа мыслей или руководился ненавистью и враждой к кому-либо, но «по неразумию». Он ополчился исключительно против выражения; «слово стало для него страшилом» (τὴν λέξιν μόνην ὡς τὰ μορμολύϰια πεϕόβηται) [65].
По свидетельству Сократа, Несторий, хотя был красноречивым проповедником и многим казался поэтому разумным, на самом деле был «невежда» и прежних «старых» толковников вовсе не знал. Сократ указывает на это обстоятельство с особым ударением, или сам полагая в нем большую важность, или потому, что его современники на этом особенно обстоятельстве основывались, а именно, что «древние» не сомневались именовать Марию Богородицей (οἱ παλαιοὶ Θεοτόϰον τὴν Μαρίαν λέγειν οὐϰ ὤϰνησαν): сам Сократ ссылается на Евсевия Памфила, а его комментаторы дополняют указаниями на Оригена и Григория Богослова. Правда, однако, что и указания самого Сократа, как это вообще было принято в те времена, не отличаются археологической точностью; так, например, его ссылка на постройку Вифлеемского храма Еленой не имеет прямого отношения к Божией Матери, потому что это был храм Рождества Христова и мог быть здесь упомянут только благодаря риторическому обороту речи (τὴν ϰύησιν Θεοτόϰου μνήμασι ϑαυμασίοις ϰατεϰόσμει, παντοίως τὸ τῇδε ἱερὸν ἄντρον ϕαιδρύνουσα).
Академик Дюшен [66], быть может, слишком кратко объясняет все «недоумение» происшедшим из за «слова»: выражение «Богоматерь» православно, если разумеют в нем Бога Слова; понятое же в смысле Бога по существу, оно более чем еретично, – оно нелепо. Мария, по православному преданию, мать Того, Который есть Бог; она Его мать не потому, что Он ей обязан своим божеством, но потому, что Он получил от нее свое человечество. Понятие «Богородица» нуждалось в объяснениях. Если бы термин был ясен, не было бы места и столкновениям.
Но вообще рассмотрение того – какими логическими построениями руководился Нeсторий, выступая в 428 году открытым противником установившегося на греческом Востоке и принципиально [67] принятого в Римской церкви почитания Девы Марии как «Богородицы» (Теотокос – Mater Dei), не может входить в нашу задачу. Тем более мы можем оставить в стороне все добытые данные по историческому ходу прений о догматическом утверждении этого почитания, так как история этого вопроса, подобно другим, осложнялась еще борьбой и соперничеством патриархата Константинопольского с Александрийским и Антиохийским, а этих последних друг с другом, равно как и пристрастным участием западного примата в споре, его привлечением к делу со стороны Кирилла Александрийского и пр. Возможно также, что политическая интрига превзошла здесь уже после того, как выяснились спорные догматические построения. А потому, при современной постановке археологических сведений, мы не могли бы правильно и критически воспользоваться данными истории, чтобы осветить смысл иконографии александрийской и собственно византийской.
Конечно, сама богословская среда, в которой вращалась иконопись, как и всякое духовное и церковное дело Византии и Греческого Востока, не могла не повлиять определенным образом на руководящую мысль и в этой хотя бы и художественной области. Так, говоря кратко, постановка вопроса о «Богородице» заключена в средине богословской тезы о Слове – Логосе, о единстве совершенного Бога и
