Ознакомительная версия.
Вряд ли стоит Вильгельма за такой настрой осуждать. Мыслил он неглупо как с позиции защиты германских, так и русских интересов. И подход здесь был простой: не примкнёт Франция – беда не велика. А даже если она и примкнёт, то тоже горе невеликое: играть ей в Европе всё равно придётся вторую скрипку.
Собственно, говоря по чести, ни на что иное французы и не могли рассчитывать, вопрос был лишь в том, кто в одном из двух возможных тройственных ансамблей с участием французов и русских будет «примой» – Англия или Германия?
Союз с Альбионом означал для Франции войну с немцами, союз с Германией и Россией – тоже войну, но явно более приемлемую – вне Европы, на колониальных фронтах.
Так что смысл в затее Вильгельма был… А особенно разумной она выглядела в своем стремлении к прочному миру с Россией. Одного кайзер не учел разветвлённости интернациональной, говоря современным языком, сети «агентов влияния» и согласованности их действий, в том числе и в его собственном Фатерлянде. Вот почему в русских делах он охотно начал действовать по плану… Гольштейна и при участии Гольштейна.
Да, да, читатель, убеждённый русофоб барон Фриц фон Гольштейн вдруг проникся мыслью об общности судеб двух монархий и стал готовить встречу кайзера и царя…
В результате возникла идея их свидания в шхерах Бьорке, но такая деталь, как хлопоты Гольштейна, сразу позволяет предполагать в идее будущего Бьоркского свидания двойное дно, устроенное Гольштейном, а точнее устроенное другими при посредстве «серого барона».
Чудес в мире политики, управляемой финансистами, не бывает, так что любовью к русским барон Фриц воспылал явно неспроста. «Timeo danaos et dona ferentes», – говаривал в «Энеиде» Вергилий, и совет древнеримского поэта бояться данайцев, даже приносящих дары, был вполне уместен для случая с германцем Гольштейном.
События разворачивались так… 27 октября 1904 года русский посол в Берлине Остен-Сакен доносил министру иностранных дел Ламздорфу: «Я был очень удивлён, когда два дня тому назад стороной меня уведомили, что барон Гольштейн, первый советник министерства иностранных дел, желает меня видеть. Вы, конечно, припомните, дорогой граф, что эта важная особа, может быть истинный вдохновитель политики берлинского кабинета, для официальных послов оставался невидимым».
Встретившись с бароном российско-остзейским, барон берлинский повёл те же речи, что и кайзер в своем письме царю: мол, стоит подумать о том, как создать союз Германии и России, втянув в него французов, которые испугаются-де перспектив остаться на континенте в одиночестве.
Описывая Бьоркский эпизод, академик Тарле позже утверждал: «Что Франция испугается и примкнёт, Гольштейн, а за ним и канцлер князь Бюлов и особенно Вильгельм не сомневались».
Ну, канцлер с кайзером, может, так и думали, хотя и вряд ли, потому что слишком уж было очевидно, что если Франция даже и «испугалась» бы, то «примкнуть» ей к Германии новые «сердечные друзья» из-за Пролива (а скрыто – ещё и из-за океана) не позволят никак. Впрочем, определённые надежды монарх с князем могли и иметь, поскольку, как уже говорилось, определённый резон для Франции в идеях кайзера был.
Но вот уж насчёт чего не стоит строить иллюзии, так это насчёт того, что наивно (по оценке Тарле) мыслил барон Гольштейн. Тарле описывает Вильгельма как натуру ограниченную, недалёкую, непрозорливую. Что ж, пусть даже так (хотя и вряд ли именно так). Но Гольштейн-то под такую характеристику не подпадает абсолютно. Он-то был как раз хладнокровно-расчётлив и знал европейскую ситуацию досконально.
Почему же тогда Гольштейн действовал так, как он действовал? Разумное объяснение напрашивается одно: расчёт был на то, что Вильгельм увлечётся подброшенной Гольштейном идеей, которая и без того уже бродила в его голове. Затем надо было организовать встречу кайзера с царем в максимально неофициальной обстановке и подсунуть «Ники» через «Вилли» такой договор, который, на первый взгляд, крепко соединял бы Германию и Россию, а на самом деле противоречил бы обязательствам России по отношению к Франции.
Политическая и дипломатическая бездарность русского царя и его равнодушие к серьёзной повседневной государственной работе для закулисных режиссёров тайной не были. Поэтому можно было твёрдо рассчитывать на то, что Николай как бездумно подпишет российско-германский договор, так бездумно же от него и откажется после того, как его отговорят ошеломлённые русские министры, или заранее осведомлённые русские «агенты влияния», или и те, и другие одновременно. Ведь в Нью-Бердичеве уже нередко было сложно разобраться, кто тут сановник, а кто – агент. Одна личность Витте поводов для раздумий давала достаточно.
Реакцию кайзера на «вероломный» отказ царя предугадать было нетрудно. «Контрмина» взрывалась и разрывала в клочья не только бутафорский «договор», но и возможность уже не фальшивого, а подлинного, без посредничества гольштейнов и «витть», союза России и Германии.
Для Гольштейна устройство подобных политических «контрмин» было делом привычным. Так, в мемуарах Герберта фон Дирксена, бывшего послом Германии и в СССР, и в Японии, и в Англии, мы читаем: «Я никогда не верил в возможность русско-японской войны, развязанной по инициативе Японии (точнее, развязанной Японией по инициативе Англии. – С. К.). Более того, я всегда с одобрением относился к плану Джозефа Чемберлена, направленному на установление взаимопонимания между Британией, Германией и Японией. К плану, который был сорван психопатическим (ну-ну. – С. К.) руководителем германской внешней политики Гольштейном…».
Вот и здесь всё вышло как по нотам… Весной 1905 года канцлер Бюлов (явно после разговоров с Гольштейном) посоветовал Вильгельму предложить Николаю встретиться во время очередной прогулки кайзера по Балтике. Место и время свидания были выбраны умело: обстановка неделовая; русские министры, которые обязаны по законам Российской империи контрассигновать (заверить) царскую подпись, будут далеко, за исключением некомпетентного морского министра Бирилёва (того самого, который на Тихом океане «заменял» французские свечи зажигания казенными стеариновыми).
Ни о каком предварительном противодействии со стороны политических советников царя не могло быть и речи, потому что даже Вильгельм действовал втайне от собственной свиты.
10 (по новому стилю – 23) июля 1905 года Николай отправился навстречу Вильгельму. Вот как описаны эти два дня в дневнике царя:
«10 июля. Воскресенье
Встали в 9 часов с жаркой погодой с тёмными тучами. <…> Ровно в час вышел на «Полярной звезде» в Бьорке, куда прибыл в 4 часа. Стали на якорь у ост. Равица. Были две грозы с сильнейшим ливнем, но температура приятная. С 7 час. ожидали прихода «Гогенцоллерна» (яхта кайзера. – С. К.), кот. запоздал на два с ½ часа. Он подошёл во время нашего позднего обеда. Вильгельм приехал на яхту в отличном расположении духа и пробыл некоторое время. Затем он увёз Мишу и меня к себе и накормил поздним обедом. Вернулись на «Полярную» только в 2 ч.
11 июля. Понедельник
Проспал подъём флага и встал в 9¼. Погода была солнечная, жаркая, со свежим SO (зюйд-остом. – С. К.). В 10 ч. прибыл Вильгельм к кофе. Поговорили до 12 ч. и втроём с Мишей отправились на герм. крейс. «Берлин». Осмотрел его. Показали арт. учение.
Завёз Вильгельма к нему и вернулся на «Полярную». Было полчаса отдыха. В 2 часа у нас был большой завтрак. Слушали музыку Гвар. Эк. (Гвардейского Экипажа. – С. К.) и разговаривали всё время стоя до 4½. Простился с Вильгельмом с большой сердечностью. Снялись в 5 час. одновременно и до маяка Веркомоталы шли вместе; затем разошлись. <…> Вернулся домой под самым лучшим впечатлением проведённых с Вильгельмом часов».
Подсчитаем…
10 июля монархи встретились около десяти вечера и были вместе менее четырёх часов, причём провели время так, что наутро «Ники» проснулся не без труда. Затем совместного времени на всё про всё примерно шесть часов, включая кофе, переезды, учение, пение и прощание. Бьоркский договор был подписан, что называется, между двумя чашками кофе.
С русской стороны его контрассигновал шестидесятилетний адмирал Бирилёв. Но как! Царь пригласил его в каюту и предложил поставить подпись под текстом, который перед этим прикрыл рукой.
Впрочем, может, ничего он и не прикрывал, а просто Бирилёв присочинил позже в своё оправдание, а потом эта деталь пошла гулять из монографии в монографию.
Но, так или иначе, от министра иностранных дел Ламздорфа и от Витте прикрыться ладошкой не получалось, а те встали на дыбы: договор-де неприемлем и разрушает всю систему внешних отношений империи.
Насколько эта система отвечает русским интересам, не обсуждалось. Правда, Витте, возвращаясь из Америки после мирных переговоров с Японией, был принят кайзером и, как мы увидим, «с сочувствием» отнёсся к идеям венценосного собеседника о желательности союза трёх континентальных держав.
Ознакомительная версия.
