Дантон, как человек вспыльчивый, легко забывал ссоры и со свойственной ему искренностью первый подошел к Робеспьеру и протянул ему руку. Робеспьер отдернул свою и в продолжение всего обеда молчал. В конце у него вырвалось несколько многозначительных слов: не глядя на Дантона, он наградил презрительными выражениями людей, которые «смотрят на революцию как на залитые кровью ступени к своему благополучию, а от победы ожидают только добычи». Дантон ответил на это саркастическими замечаниями по адресу людей, принимающих свою гордость за добродетель, а трусость — за умеренность.
Соперники расстались еще более озлобленные друг против друга, чем были до этой встречи. Дантон вернулся к жирондистам и даже извинился перед ними за свое прошлое. Депутат Конвента Мейян умолял своих друзей воспользоваться этим настроением Дантона, чтобы удержать в своей партии этого колосса.
Однажды Мейян, встретив Дантона на одном из заседаний Конвента, вступил с ним в беседу. Это произошло после того, как Марат, проходя через зал, шепнул Дантону несколько слов и ушел. «Презренный! — заметил Дантон, обращаясь к Мейяну. — Крови, крови, вечно крови, вот чего ему надо! Уйдем отсюда. Эти люди наводят на меня ужас!» И он увлек Мейяна в сад. Мейян, видя, что его друга мучают угрызения совести и что он уже готов выслушать совет, указал ему, что республика нуждается в сильной руке, которая сдерживала бы народ, направляла нацию и Конвент и раздавила, как гадов, Марата, плавающего в крови, и Робеспьера, погрязшего в своей гордости. Дантон слушал его без возражений. «Если бы я мог поверить этому! — сказал он наконец со вздохом. — От чьего имени ты так говоришь со мною?» — «От имени тех, кто презирают Марата и ненавидят Робеспьера так же, как и ты!» — «А кто сказал тебе, что я ненавижу Робеспьера?» — «Кто сказал мне об этом? Да твоя выгода! Если ты не опередишь его, то он опередит тебя». Дантон подумал еще с минуту, а затем произнес с решимостью, которая, по-видимому, дорого ему стоила: «Перестанем говорить об этом, это невозможно! Твои друзья не доверяют мне. Даже если бы я согласился погибнуть ради них, то они все же выдали бы меня нашим общим врагам. Жребий брошен, пусть решает смерть!»
Если жирондисты не доверяли Дантону из-за его жестокости, то Робеспьер — из-за его безнравственности. Дантон составил себе целый двор из людей развращенных и циничных. От заговоров они переходили к попойкам. Революции здесь придавали характер какой-то оргии патриотизма. Беззаботные наслаждения и атеизм составляли основную философию этих собраний. Дантон купил имение на склоне Севрского холма и богато меблировал его. Там-то он, по примеру Мирабо, уединялся со своими наперсниками.
После смерти жены он пресытился чувственными наслаждениями и мечтал о чистой привязанности. Молодая девушка из безукоризненно честной семьи, к тому же замечательно красивая, обратила на себя его внимание. Звали ее Луиза Жели. Ей только исполнилось шестнадцать лет, ему — тридцать три. Влияние этой любви, желание явиться чистым в глазах невесты, потребность упорядочить свою жизнь — вот причины, толкавшие Дантона в партию жирондистов.
Отец Луизы Жели был судебным распорядителем в парламенте. Благодаря протекции Дантона он получил выгодное место в морском министерстве. Семья Луизы была глубоко благодарна политику за это благодеяние, но имя Дантона, пользуясь громкой известностью, в то же время внушало ужас. Мать молодой девушки долго противилась этому браку. Дантон раскаялся перед этой женщиной в своих ошибках, совершенных им в первые дни революции, объяснив их своей страстной любовью к отечеству, и выказал искреннее сожаление о том, что подал голос за казнь Людовика XVI. Он даже согласился придать своему брачному союзу религиозный характер, которого требовали набожные привычки семьи Жели. В то время когда обряды католической церкви и ее служители подвергались самым ожесточенным преследованиям, Дантона обвенчал в своей квартире неприсягнувший священник Керавенан. До брачного обряда Дантон преклонил перед ним колена и исповедался или, по крайней мере, сделал вид, что кается.
Его свадебным подарком жене стал кошелек с пятьюдесятью луидорами. Через несколько дней после свадьбы он спросил жену, потратила ли она их. «Нет, — ответила молодая госпожа Дантон, — я спрятала их, чтобы отдать их тебе в минуту крайности». «Так одолжи их мне, — сказал Дантон, — они нужны мне для дела, о котором я могу сказать только тебе одной». И он сообщил ей о существовании заговора, целью которого было ниспровергнуть республику; в Париже предполагалось произвести беспорядки одновременно с беспорядками в армии и тем доказать необходимость централизации власти, а вслед за этим возвести на престол герцога Орлеанского. Но раньше, чем приступить к исполнению этого плана, требовалось заручиться согласием самого герцога, которого в это время не было в Париже, для чего предполагали послать верного и осторожного агента; для исполнения этого поручения Дантон избрал своего секретаря Миже, а пятьдесят луидоров предназначались ему на путевые расходы.
Госпожа Дантон отдала мужу кошелек. Миже уехал. Герцог Орлеанский отказался от соучастия в предприятии, которое считал по крайней мере преждевременным.
Вернемся к событиям, случившимся за несколько недель до этого.
Через несколько дней после того, как обнаружилась измена Дюмурье, Ласурс, самый подозрительный из друзей Ролана, произнес речь, в которой обвинял Лакруа и Дантона в том, что они вступили с генералом в заговор с целью восстановить монархию.
В продолжении всей речи Ласурса на лице Дантона отражались попеременно и удивление гордого человека, считающего себя неуязвимым, и гнев, готовый разразиться над надменным врагом, и презрение народного любимца, и решимость бороться не на жизнь, а на смерть, и, наконец, притворное равнодушие. Никогда лицо Дантона не отражало за такое короткое время всю гамму чувств. У него занялся дух, как у человека, стоящего над бездной, глаза его горели в порыве страсти. Когда Ласурс сошел с трибуны, на нее поднялся Дантон; проходя мимо скамей Горы, он наклонился к друзьям Робеспьера и сказал им, указывая на жирондистов: «Мерзавцы, им хочется свалить свои преступления на нас!» Гора поняла, что Дантон решил перейти на их сторону и уничтожить их врагов.
«Граждане, — сказал он, показывая движением руки, что обращается к одной только Горе, — я должен начать с того, что воздаю вам хвалу. Вы, сидящие на Горе, рассудили лучше моего. Я долго думал, что, несмотря на необузданность моей натуры, обязан сдерживать себя во всех затруднительных случаях, в которые ставит меня моя миссия. Вы обвиняли меня в слабости, и вы были правы: я сознаюсь в этом перед всей Францией. Нас обвиняют! Нас, созданных для обличения обмана и подлости! Люди, которых мы щадили, теперь нахально выступают нашими обвинителями!»
Объяснив свое поведение относительно Дюмурье, он замолчал на минуту, чтобы нащупать почву под ногами; затем, овладев собою, продолжал: «Меня обвинили в том, что я позорю Конвент! Но кто больше моего старался поддержать его авторитет? Разве я не отзывался с почтением даже о своих врагах? Мы — говорят нам — хотим иметь короля? Только те, кто были настолько малодушны, что обратились с воззванием к народу, думая этим спасти тирана, могут быть заподозрены в желании иметь короля! Только те, кто хотели наказать Париж, подняв против него департаменты, только те, кто принимали участие в тайных ужинах Дюмурье, когда он находился в Париже, только те — участники в заговоре!»
Каждое из этих обвинений Гора встречала одобрениями, которые прерывались резкими восклицаниями Марата.
«Назовите тех, на кого вы намекаете!» — кричат Жансонне и Гюаде оратору. «Так слушайте! — отвечает Дантон, обращаясь к жирондистам. — Слушайте имена тех, кто хотят задушить отечество! Хотите выслушать слово, которым будет сказано все?» — «Да, да!» — кричат ему со всех сторон. Тогда Дантон восклицает тоном человека, решившегося не щадить далее своих противников: «Мне кажется, теперь порвалась последняя нить между Горой и патриотами, хотевшими смерти тирана, и теми трусами, которые, желая спасти его, оклеветали нас на всю Францию!»
Депутаты Горы поднимаются как один человек и продолжительными криками подтверждают слова Дантона, показывая этим, что они окончательно отделяются от жирондистов. «Я жил окруженный клеветой, — с горечью продолжает Дантон. — Я возмутил народ в начале революции, и меня оклеветали аристократы; я подготовил 10 августа, и меня оклеветала умеренная партия; я направил Францию к границам, а Дюмурье — к победе, и меня оклеветали лжепатриоты; теперь жалкие рацеи лукавого старика Ролана подают повод к новым обвинениям; бред этого старика, окончательно потерявшего голову, зашел так далеко, что он повсюду видит смерть и воображает, что каждый гражданин собирается убить его! Ему и его друзьям все время чудится гибель Парижа. Но если погибнет Париж, то не станет и республики!»
