Последние наблюдения позволяют предположить, что «Летопись путей» была объединена с «Поучением» самим Мономахом. Она не механически приложена к «Поучению», как, вероятно, поступил бы позднейший сводчик древних текстов, но органически была введена в его ткань. Для этого Мономаху пришлось перенести несколько заключительных фраз собственно «Поучения» в конец «Летописи». Не исключено, что уже на этапе завершения работы над объединением текстов Мономах дополнил свое расширенное «Поучение» сюжетами, подводившими итог его подвигам в борьбе с половцами, а также на охотничьем поприще.
Наличие в объединенном произведении заметных швов, а также неотредактированных текстов, которые диссонируют с общим его пафосом, указывает на то, что Мономах спешил с завершением этой работы.
Молитвенное обращение. Находится в Лаврентьевской летописи за письмом к Олегу Святославичу. Начинается словами: «Премудрости наставниче» и заканчивается: «О Христѣ Исусѣ господѣ нашемъ, ему же подобаеть честь и слава, отцю и сыну и святому духу, всегда и нынѣ, присно, вѣкъ».[237] В молитве нет никаких данных, указывающих на Мономаха как ее автора. Исследователи пришли к такому заключению на основании того, что молитва непосредственно примыкает к посланию Олегу, а также что она, как и другие произведения Мономаха, находится только в одной Лаврентьевской летописи.
В. А. Воскресенский видел в молитве и смысловые созвучия с мономаховым «Поучением». Молящий обращается к Иисусу Христу, а также к пресвятой Богородице с просьбами утвердить его в разуме, простить прегрешения, помиловать падшего и погибшего. Отчетливо звучит также тема Божьего заступничества. Бог ведает мысли, обличает дела, очищает грехи, вершит суд сироте, убогому и нищему. Обращения к Богу и Богородице в молитве как бы чередуются, что напоминает аналогичный стилевой прием «Поучения». Почти дословно в обоих произведениях воздается хвала Господу за его человеколюбие. «Поистинѣ, дѣти моя, разумейте, яко ти есть человѣколюбець Бог милостив и премилостив» (Поучение). «Егда сядеши судити дѣла моя, яко безгрешен и милостивъ, яко Богъ и человѣколюбець» (Молитва).
Молитва составлена на основании заимствований из Псалтыри, Триоди Постной, Акафиста Богородице, что также сближает ее с «Поучением», особенно его первой частью. На этом основании Н. В. Шляков считал, что молитва является прямым продолжением и окончанием «Поучения».[238] То, что в Лаврентьевской летописи молитва находится за письмом к Олегу Святославичу, он объяснил разброшюровкой сборника Мономаховых трудов и случайным помещением ее монахом Лаврентием на новое место.
Предпочтительнее выглядит суждение на этот счет первого издателя сочинений Мономаха А. И. Мусина-Пушкина. «За сим (Посланием к Олегу. — П. Т.), — замечает он, — следует молитва, которая хотя, по-видимому, к „Поучению“ или „Посланию к Олегу…“ и не принадлежит, но как оная в летописи под одною статьею написана, то потому и здесь помещается».[239]
Вряд ли можно сомневаться в том, что молитва представляет собой самостоятельное произведение и к «Поучению» непосредственного отношения не имеет. В сборник трудов Мономаха она, наверное, была вставлена в том же 1117 г. и, как наименьшая по объему, помещена в самом его конце. Не исключено, что Мономах мог и сознательно завершить свои сочинения этой молитвой, которая являлась своеобразным апофеозом его духовного завещания.
5. Киевское летописание XII в.
Непосредственным продолжением «Повести временных лет» является Киевский летописный свод конца XII в. В исторической литературе он датируется по-разному: 1200 г. (М. Д. Приселков), 1198–1199 гг. (А. А. Шахматов), 1198 г. (Б. А. Рыбаков). Что касается авторства свода, то здесь расхождений практически нет. Большинство историков восприняли вывод Д. И. Иловайского о том, что его составителем был игумен Михайловского Выдубицкого монастыря Моисей.[240]
Уже первые исследователи киевской летописи конца XII в. обратили внимание на ее чрезвычайную сложность. М. И. Костомаров полагал, что она не могла быть написана одним человеком, поскольку хронологически охватывает время значительно больше, чем продолжительность человеческой жизни, и содержит отчетливые признаки различных авторов.[241] К. Н. Бестужев-Рюмин рассматривал Киевский свод конца XII в. не как хронику с последовательной работой двух-трех летописцев, а как сборник отдельных повестей и сказаний, которых он насчитывал шесть.[242] М. Д. Приселков считал, что Киевский свод состоит из непрерывной великокняжеской летописи XII в., черниговской летописи Святослава Ольговича и его сыновей от 1120-х гг. до 1198 г., епископской летописи Переяславля-Русского (до 1175 г.), летописи Владимира Глебовича Переяславльского (1176–1187 гг.) и семейной хроники Ростиславичей, написанной Моисеем.[243]
В целом мысль о сборном характере Киевского летописного свода XII в. оказалась продуктивной, хотя членение его на отдельные летописные повести и хроники вызвало серьезные дискуссии. Сказанное относится также к местной приуроченности ряда произведений и их характера.
В свое время Н. И. Костомаров, К. Н. Бестужев-Рюмин и другие исследователи летописей обратили внимание на наличие в Киевском своде известий, которые могли происходить из черниговских, переяславльских, новгород-сиверских, суздальских, новгородских, волынских, галицких и смоленских записей. Попытки А. А. Шахматова, М. Д. Приселкова выделить комплекс сообщений некиевского происхождения привели их к выводу, что основой для них послужили Галицко-Волынская летопись, Черниговская летопись Ольговичей, Переяславльская и Владимиро-Суздальская летописи.
Последующие летописеведы, не возражая в принципе против возможности использования в Киевском своде местного летописания, не исключали и другой путь (устный) поступления информации к киевским летописцам. Б. А. Рыбаков заметил, что практически все записи о событиях в Галицкой земле 70–80-х гг. XII в., которые присутствуют в Киевском своде, могут быть связаны и приездом в Русь кого-либо из галичан: Ольги Юрьевны — дочери Юрия Долгорукого; Владимира Ярославича — сына Осмомысла; Олега «Настасича» — сына Осмомысла; Романа Мстиславича.[244] Использование устной информации, поступавшей в Киев из отдельных русских земель, в киевском летописании XII в. не исключал в свое время и Н. И. Костомаров.[245]
Не может быть и наименьшего сомнения в том, что в Киев, как столицу Руси, стекалась самая широкая и разнообразная информация со всех уголков Руси разными путями и в различной форме. Она собиралась канцелярией великокняжеского двора, митрополичьей кафедрой, Киево-Печерским монастырем, который находился в постоянных тесных связях со всеми землями, а также фамильными княжескими монастырями. Информированность киевских летописцев нередко была более полной, чем удельных.
В этом отношении кажется совершенно справедливой мысль А. Н. Насонова, полагавшего, что не «переяславльские своды» лежат в основе киевского летописания XII в., а наоборот, они сами, если вообще можно говорить об их существовании, базировались на киевском летописном материале.[246] То же самое можно сказать и о летописании других русских центров.
Б. А. Рыбаков считает, что русское летописание XII в. отличалось от старого монастырского летописания XI в. настолько же, насколько сами княжества-отчины самостоятельные королевства XII в. отличались от Киевской Руси. Никого уже не удовлетворяла единая летопись единого государства; каждый князь создавал свою, личную летопись.[247]
Во многом это справедливо, нельзя только абсолютизировать самостоятельность русских княжеств. Вожделенной мечтой почти каждого из удельных властителей был Киев. Правя в своих землях, враждуя между собой и киевским князем, они зорко следили за тем, что происходило в столице Руси, и стремились овладеть киевским престолом. При достижении этой цели вместе с князем в Киев перемещалось все его окружение, в том числе и личные историографы. Как князья, перейдя в Киев, превращались из автономистов в решительных защитников общерусских интересов, так и их летописцы становились историографами всей страны. Несколько преувеличенной кажется и утверждение, что горизонт удельных летописцев ограничивался территориальными пределами земли или личными деяниями своего сюзерена. Бурный период феодальной раздробленности не предполагал такой исключительной замкнутости. И деяния князей выходили за тесные земельные пределы, и освещение их в летописи отражало сложные политические связи княжеств. По-прежнему сохранял значение общерусского центра летописания Киев.
