Однако мы несколько забежали вперед, а поэтому, пользуясь летописной формулой, «возвратимся на переднее». В данном случае нам надлежит рассмотреть комплекс записей 1140–1146 гг., повествующих о великом киевском княжении Всеволода Ольговича. Летопись Всеволода пространнее Ярополковой, но стилистически практически не отличается от нее. Идеологически она выдержана в духе благорасположенности к «Владимирову племени» и, можно думать, написана тем же киевским летописцем, который составил и великокняжескую хронику Ярополка.
В пользу этого, возможно, свидетельствует летописное сообщение 1145 г., в котором рассказывается о перезахоронении Ярополка: «В то же лѣто перенесе благовѣрная княгини Олена Яска князя своего Ярополка из гробницѣ въ церковѣ святаго Андрея и положи его оу Янкы».[255]
Летописец вполне лоялен ко Всеволоду, однако по тексту летописи заметно, что эта лояльность обусловлена не личной преданностью летописца великому князю, а его добрым отношением к представителям «Владимирового племени». Из-за них ему пришлось войти в конфликт с родными братьями, претендовавшими на Вятичскую землю и конфликтовавшими с Мстиславичами. Как пишет летописец, братья Всеволода были недовольны тем, что он водит дружбу с Мстиславичами и обсадил себя ими. «И поропташа на нь, оже любовь имѣть съ Мьстиславичи съ шюрьями своими, а с нашими ворогы и осажалъся ими около а намъ на безголовье и безмѣстье и собѣ».[256]
Вначале, правда, Всеволод и сам пытался расширить владения за счет Мономаховичей и Мстиславичей, но быстро понял бесперспективность такой затеи: «Надѣя бо ся (Всеволод. — П. Т.) силѣ своей, самъхотяще землю всю держати, искаше подъ Ростиславом Смоленьска, подъ Изяславомъ Володимира».[257] Военные акции Всеволода оказались безуспешными и он заключил с названными князьями мир. «И послѣде съдумавъ оже ему безъ нихъ (Мономаховичей и Мстиславичей. — П. Т.) нѣлзѣ быти и давъ имъ прошение ихъ и крестъ к нимъ цѣлова.».[258]
Летописец в этом конфликте определенно на стороне противников Всеволода. Когда посланные им к Переяславлю полки Святослава Ольговича потерпели поражение от дружин Андрея Владимировича, летописец заметил, что переяславльскому князю помог Бог. Аналогичную позицию занял он и в споре Всеволода с новгородцами, изгнавшими из города Святослава Ольговича. Согласно ему, Святослав понес закономерное наказание, поскольку был злобным и несправедливым по отношению к новгородцам. Когда после длительных тяжб со Всеволодом в Новгороде был посажен сын Юрия Долгорукого Ростислав, летописец не мог скрыть своего удовлетворения: «И посадша Новгородьци (Ростислава. — П. Т.) с великою честью».[259] Так же он отреагировал и на победу Изяслава Мстиславича над Ольговичами в окрестностях Чернигова. В Переяславль он возвратился «съ честью великою».
Особенно четко идейная позиция летописца обозначилась при описании смерти и похорон переяславльского князя Андрея Владимировича в 1141 г. Он назван «благоверным» и, по существу, приравнен к местнопочитаемым святым. Когда хоронили князя, случилось знамение: на небе было три солнца, от земли и до неба стояло три столба, а отдельно, в виде дуги, на небе висела луна. Знамение исчезло, когда закончился обряд захоронения. Летописец — современник, а возможно, и свидетель описываемого события. Он точно знает время смерти и похорон Андрея Владимировича: «Тое же зимы преставися благовѣрный князь Андрѣи Володимеричъ оу Переяславли месяца генваря въ 22 день, а в 23 похороненъ бысть оу святаго Михаила».[260]
Летописец обнаруживает большую информированность и в других ситуациях. Он посвящен в тонкую интригу Всеволода относительно раскола союза Давыдовичей и его братьев Игоря и Святослава («Всеволодъ же радъ былъ разлоучѣнью ихъ»), знает, что на свадьбу дочери Изяслава Мстиславича и полоцкого князя Рогволода Борисовича Всеволод прибыл с «женою и съ всими бояры». Очень подробно описаны конфликт великого князя с Володимерком Галицким, а также длительная процедура передачи киевского стола Игорю Ольговичу. Всеволод начал ее еще будучи в полном здравии. Одного за другим он вынуждает Ольговичей и Мономаховичей присягнуть на верность Игорю. После его смерти Игорь просит князей подтвердить верность крестному целованию, но Изяслав Мстиславич клятвы своей не сдержал: «Онъ же ни ответа ему не дасть противоу той рѣчи, ни посла к немоу поусти».[261]
Не может быть сомнения в том, что летопись Всеволода практически современна его княжению. Она писалась человеком из близкого окружения великого князя, посвященного во все тайны двора, однако приверженного не Ольговичам, а князьям «Владимирового племени». Не случайно смерть Всеволода оставила его равнодушным и не подвигла на сочинение хотя бы трафаретных слов сожаления.
Как произведение исторической письменности летопись Всеволода не производит впечатления труда, составленного позднейшим сводчиком из фрагментов многих источников. Объяснение Б. А. Рыбакова, что княжение Всеволода Ольговича описано в своде по летописи «Владимирового племени», летописи самого Всеволода, летописей Святослава и Игоря Ольговичей, а также немногочисленным извлечениям из личной летописи Изяслава Мстиславича,[262] слишком сложно. Невозможно себе представить, чтобы позднейший сводчик (Моисей или кто-то другой) так филигранно «сшил» из множества разноречивых источников единое и цельное произведение, практически не обнаруживающее заметных «швов».
Уникальным явлением киевской исторической письменности XII в. является летопись великого князя Изяслава Мстиславича (1146–1154 гг.). По объему она составляет третью часть свода конца XII в., а по степени подробности изложения в пять раз превосходит все остальные части свода.[263]
Исследователи уже давно обратили внимание на этот раздел Ипатьевской летописи. С. М. Соловьев полагал, что здесь виден «современник событий и человек, имевший случай разговаривать с князем».[264] Согласно Н. И. Костомарову, летопись за 1146–1156 гг. велась одним лицом и, судя по военным подробностям, не монахом, а мирским человеком.[265] Еще более определенно высказался по поводу этой летописи К. Н. Бестужев-Рюмин. Обратив внимание на содержательную и стилистическую целостность основного текста, он отметил, что написана летопись не только современником великого князя, но и соратником.[266] И. П. Хрущов отрицал монографический характер сказания о великом княжении Изяслава Мстиславича, но высказал предположение, что история посольства Петра Бориславича к Владимиру Галицкому является отрывком из мемуаров самого Бориславича.[267] Д. С. Лихачев поддержал вывод И. П. Хрущова и несколько развил его. Как ему казалось, Петр Бориславич написал только повесть о взаимоотношениях Изяслава Мстиславича с Владимиром Галицким в 1150–1152 гг.[268]
Наиболее обстоятельно и аргументированно тема летописи Изяслава Мстиславича и ее автора — Петра Бориславича разработана Б. А. Рыбаковым. Он не только показал монографическую целостность великокняжеского жизнеописания Изяслава Мстиславича, но и обосновал его авторскую принадлежность Петру Бориславичу, а также и его оригинальный характер. Летопись написана как на основании авторских наблюдений и заметок, так и с использованием материалов княжеского архива. В пользу этого свидетельствует обильное цитирование летописцем грамот Изяслава Мстиславича к своим союзникам и противникам, а также их грамот к нему. Б. А. Рыбаков выделил в летописи Изяслава Мстиславича 62 грамоты.[269]
Вывод историка об использовании Петром Бориславичем оригинальных княжеских грамот при написании летописи не был безоговорочно поддержан исследователями. Многим он казался недостаточно обоснованным. Необычной оказалась сама мысль о том, что каждый князь сохранял в своем архиве дипломатическую переписку: полученные им грамоты и копии грамот, направленных разным адресатам. Ранее считалось, что дипломатические поручения в XI–XIII вв. передавались через послов устно, а на страницы летописи они попадали в свободном пересказе.
Обычай «ссылаться речьми», а не писаными грамотами, как считал Д. С. Лихачев, был достаточно прочный. И хотя он уходит своими корнями еще в дописьменный период истории Руси, и позже, через несколько столетий после распространения письменности, русские послы устно говорили порученные им «рѣчи», не занося их на грамоты.[270]
Аналогичного мнения придерживались И. П. Еремин, полагавший, что князья постоянно общались между собой при помощи своих доверенных лиц, а также О. В. Творогов, отмечавший, что берестяное «письмо» оказывалось нужнее в быту, чем в сношениях князей, располагавших опытными послами, запоминавшими наизусть речи своих сюзеренов.[271]
