Наверное, княжеские посланники в XII в. пользовались древним обычаем устной передачи речей своих сюзеренов, однако это было скорее исключением, чем правилом. Если бы у нас не было других свидетельств, кроме большого сфрагистического материала, обнаруживаемого во время археологических раскопок, то и тогда вывод о наличии на Руси дипломатической переписки не требовал бы особых доказательств. Но ведь на этот счет имеются и вполне определенные летописные данные. Например, в 1144 г. Владимир Галицкий, недовольный тем, что великий киевский князь Всеволод передал Владимир-Волынский своему сыну, вернул ему крестную грамоту. «И Володимерко възверже емоу грамоту хрестьноую».[272] А что такое письмо Владимира Мономаха к Святославу Ольговичу, как не та же пространная грамота? На миниатюрах Радзивиловской летописи, оригинал которых восходит к лицевому летописцу XII–XIII вв., гонцы и послы часто изображены со свитками — грамотами в руках. Так, на миниатюре, изображающей Изяслава Мстиславича во время приема им в 1147 г. половецких послов, последние вручают ему свитки.
Вопрос этот очень тщательно рассмотрен Б. А. Рыбаковым и нет необходимости изыскивать здесь дополнительные аргументы. Хотелось бы только остановиться на исследовании В. Ю. Франчук, осуществленном над языком грамот. К таковым она относит «крестные грамоты», являвшиеся письменной фиксацией мирных договоров, а также «речи», под которыми следует разуметь «послания». Выполнив системный лингвистический анализ Киевского летописного свода, В. Ю. Франчук убедительно подтвердила существование на Руси в XII в. широкой практики дипломатической переписки. Крестные грамоты, послания и посольские речи имеют своеобразное синтаксическое построение, характерное использование языковых трафаретов. Во всех случаях передачи послами речей своих князей они выступают от их лица, соблюдая грамматические формы первого лица. Князья, таким образом, как бы непосредственно общаются друг с другом. Отличительной особенностью княжеских посланий, согласно наблюдению В. Ю. Франчук, является использование существительных, обозначающих родственные отношения: «брате и отце», «брате и сватоу», «брате и сыноу». Структура посланий, включенных в летопись, отличается от структуры известных письменных документов, однако во всех их содержатся особенности, сближающие их как с грамотами, написанными на пергамене, так и с новгородскими берестяными грамотами.[273]
Летопись Изяслава Мстиславича полностью апологетична. Не все действия великого князя были морально безупречны, но летописец всегда находил нужные слова, чтобы показать своего князя в лучшем свете или отвести от него подозрения в злокозненных действиях. Особенно постарался Петр Бориславич в рассказе об убийстве в 1147 г. в Киеве князя Игоря Ольговича, тень которого определенно падала на Изяслава. В оправдание действий киевлян летописец «раскрывает» страшный заговор черниговских князей, будто бы собиравшихся пригласить к себе Изяслава Мстиславича на переговоры и там убить его. «Кияне же рекоша: „Не мы его оубили, но Олговичи: Давыдовичи и Всеволодич, оже мыслили на нашего князя зло, хотяче погубити льстью, но Богъ за нашимъ княземъ и святая Софья“».[274]
Когда Изяславу, стоявшему с дружиной военным лагерем в верховьях Супоя, пришла весть из Киева об этом трагическом убийстве, он расплакался и, обращаясь к дружине, поклялся, что его вины в этом нет. Он не велел и не научал этому. Дружина охотно верит своему князю и, утешая его, по существу, повторяет версию, уже озвученную киевлянами. «И рѣша емоу моужи его: „Без лѣпа о немь печаль имѣеши, оже людемъ речи, яко Изяславъ оуби и, или повелѣтъ оубити, но то, княже Богъ вѣдаеть и вси людье, яко не ты его оже хрѣсть к тобѣ цѣловавше и пакы стоупиша и льстью надъ тобою хотѣли оучинити и оубити хотяче“».[275] Доверие дружины успокоило Изяслава и он, сказав, что «тамо намъ всим быти», велел продолжать подготовку к военному походу на черниговских князей.
Содержание летописи Изяслава свидетельствует о том, что ее автор постоянно находился при своем князе. Уход последнего из Киева во Владимир Волынский в 1149 г., по существу, никак не сказывается на степени полноты его жизнеописания. Он знает о переговорах Изяслава с правителями Венгрии, Польши и Чехии об оказании ему помощи в возвращении Киева, сообщает в мельчайших подробностях об участии польских и венгерских полков в конфликте Изяслава с Юрием Долгоруким. Он описывает маршрут похода Изяслава на Киев, который пролегал через землю Черных Клобуков и сопровождался их масовым переходом на его сторону. Так же обстоятельно описывается в летописи повторное пребывание Изяслава во Владимире в 1150 г., его стремительный поход на Киев, последовавший после не слишком успешной битвы с Владимиром Галицким под Ушеском. Летописец с таким воодушевлением рассказывает о военной хитрости Изяслава, ставшего якобы на ночь лагерем на берегу Ушицы и разведшего большие костры, а в Действительности продолжившего этой ночью путь на Киев, что кажется вполне реальным его участие в разработке этого военного плана.
Завершается летопись Изяслава его посмертным панегириком, выполненным в лучших традициях этого жанра. Петр Бориславич не скупится на превосходные эпитеты своему усопшему сюзерену. Он честный, благоверный и христолюбивый. А еще славный. Его оплакивала вся Русская земля и «вси Чернии Клобуци, яко по цари и господинѣ своемъ, наипаче же яко по отци».[276] Своим уточнением, что Изяслав есть «внукъ Володимерь», он как бы проводит историческую параллель между этими выдающимися князьями.
В летописи Изяслава Мстиславича присутствуют тексты не только Петра Бориславича, но также и других летописцев, в частности черниговского и суздальского. Первый, о чем пойдет речь ниже, рассказал о бесчинствах Изяслава в Черниговской земле и перенесении мощей Игоря Ольговича из киевской церкви святого Семеона в черниговский Спасский собор, а второй угадывается в известиях, относящихся к Юрию Долгорукому и его сыновьям. Характерной чертой стиля суздальских летописцев является перечисление родословной своих князей. «Начало княжения в Киѣвѣ князя великого Дюрга, сына Владимира Мономаха, внука Всеволожа, правнука Ярославля, пращюра великого Володимира, крестившего всю землю Рускоую».[277]
Кроме летописи Изяслава Мстиславича, как считает Б. А. Рыбаков, перу Петра Бориславича принадлежат одиночные записи 1159–1176 гг., а также массив статей 1180–1196 гг.[278] Такое летописное долголетие киевского боярина и дипломата кажется невероятным, однако оно как будто находит свое обоснование и в лингвистическом анализе соответствующих текстов. По мнению В. Ю. Франчук, факты языка подтверждают гипотезу Б. А. Рыбакова и свидетельствуют о том, что Петру Бориславичу принадлежит почти половина текстов Киевской летописи.[279] Ниже мы еще вернемся к проблеме авторства текстов, «отданных» Б. А. Рыбаковым Петру Бориславичу, теперь же перейдем к анализу летописания послеизяславого времени.
В отличие от предшествующего, оно не представляет собой цельного монографического повествования, а как бы соткано из записей разных авторов. Это и неудивительно, если учесть, с какой калейдоскопической быстротой менялись в это время на киевском столе князья. С 1154 по 1159 г. в Киеве поочередно сидели Ростислав Смоленский, Изяслав Давидович, Юрий Долгорукий, вновь Изяслав Давидович и вновь Ростислав. Их великие княжения описаны хроникально без каких-либо обобщений и авторских морализаторств.
Несколько более подробной является великокняжеская летопись Юрия Долгорукого, но и в ней чрезвычайно сложно уловить авторскую позицию. В запутанных междукняжеских отношениях летописец как будто симпатизирует великому князю и даже показывает его благородство, как, например, в событиях, связанных с попыткой отобрать у Мстислава Изяславича Владимир Волынский и передать его племяннику Владимиру Андреевичу. Столкнувшись с упорным сопротивлением владимирцев, Юрий Долгорукий решил снять осаду города, чтобы не погубить людей.
«Дюрги же видя непокорство его (Мстислава. — П. Т.) к собѣ и съжалиси о погыбели людьстѣ и нача молвити дѣтемъ своим и бояромъ своимъ не можемъ стояти сдѣ».[280]
Далее Юрий Долгорукий заявил, что он не может радоваться ни гибели Мстислава, ни его изгнанию, а поэтому лучше завершить этот конфликт миром. Вполне благородно выглядит Юрий и в беседе со своим племянником Владимиром Андреевичем. Он подтверждает свое обязательство перед братом заботиться о нем, как о своем сыне, и просит того удовлетвориться Погорынской волостью во главе с Дорогобужем и Пересопницей.
Иной тональностью отличается рассказ о попытке Юрия Долгорукого выдать Ярославу Галицкому мятежного князя Ивана Ростиславича. Летописец осуждает действия великого князя, считает, что он обрекает Ивана на убийство, и радуется, что под давлением митрополита и игуменов он отказался от этой затеи. Когда же, отправленный назад в Суздаль, Берладник был отбит Изяславом Давидовичем, летописец заметил: «И тако же избави Богъ Ивана от великия тоя нужи».[281]
