Ознакомительная версия.
А вот некий мужчина, примерно тридцати пяти лет, – 26 октября 1921 года он был убит на одном из садовых участков на Шпандауэрштрассе в окраинном Целендорфе. Тонкая струйка спекшейся крови тянется от виска к углу рта; сам мертвец давно похоронен, но эта струйка на фотографии, тонкая, пурпурная, все течет и течет, во веки веков. И тщетно ждать журавлей, которые некогда обличили убийцу Ивика[24]. Над садовыми участками вдоль Шпандауэрштрассе журавли не летают – их бы там давно перестреляли и зажарили. А бестрепетный боженька за облаками прислушивается к раскатам очередной мировой войны – где уж тут озаботиться судьбой какого-то одного смертного?
В витринах полицейского президиума помещается примерно сотня фотографий, и их постоянно обновляют. Неопознанные лица погибают в большом городе тысячами. У них не бывает ни родителей, ни друзей, они живут одиноко и, всеми забытые, умирают в безвестности. Они не были укоренены ни в какой общности – вот сколько неприкаянных и одиноких в большом городе. На сотню убитых приходятся тысячи продолжающих жить – без имени и без крова. Безымянные, неразличимые, словно камни на мостовой, все они когда-то погибнут насильственной смертью – и их кончина не ужаснет мир, не переполошит газеты и не повлечет за собой столь грандиозных последствий, как, к примеру, недавняя смерть Талаатпаши[25].
И лишь их безымянная фотография в коридорах полицейского отделения будет тщетно взывать к безучастным посетителям с мольбой об опознании.
Нойе Берлинер Цайтунг, 17.01.1923
В Берлине, в «Зеленом зале» на Кётенерштрассе, я полчаса выслушивал только цифры и числа. Не все из того, о чем проведала эта цифирь, можно выразить в слове. В ее холодной деловитости на самом деле таится жалобный вопль о бедственном положении нашей страны. Потом я посмотрел фильм. Не фильм, а попросту ужасающую трагедию, хоть и без каких-либо признаков драматургической структуры, без так называемых героев и действующих лиц.
Мартин Бадеков. Мэри Кид с дочкой. 1920-е гг.
Все душераздирающее действо состояло из нескольких историй, снятых крупным планом, и пары-тройки массовых сцен. Перед нами предстали: дряхлая старуха, младенец и слепой старик; далее – две женщины на скамейке в пустынном и голом зимнем парке и девочка-подросток. Все эти люди, друг другу чужие, были до неразличимости друг на друга похожи. Пытаясь вспомнить девочку, я закрывал глаза – и видел перед собой старуху. Ибо все они – родичи, члены одной большой семьи по имени «немецкая беднота». А все их действия сводились вот к чему: сперва, держа в тощих руках миску, встать в очередь к большому котлу. Потом сесть на скамейке в парке и есть. Бессердечный объектив кинокамеры с пугающей отчетливостью запечатлевал все движения голодающих – алчущее подрагивание кадыка, неправдоподобную торопливость жующих челюстей.
Знакомству с трагическими цифрами и не менее трагическим фильмом мы обязаны Международному фонду помощи рабочим[26], пригласившему прессу и представителей общественности на этот вечер. Среди прочего мы узнали, что: количество убитых собак возросло в Германии в прошлом году на 100 %, то бишь вдвое; работающий безногий инвалид получает в месяц 30 марок пенсии; в предместье Гамбурга из 1300 детей школьного возраста 1050 (одна тысяча пятьдесят) заражены туберкулезом; в одном из городов Саксонии из 162 мальчиков две трети больны золотухой; в Висбадене 50 % врачей вынуждены обращаться к властям за материальной помощью – иначе говоря, что в этой стране больных врачи тоже бедствуют, целители становятся пациентами, помощники беспомощны, а спасатели сами нуждаются в спасении.
Но мы услышали и о великой, святой солидарности бедняков: ибо рабочие Голландии послали в Германию 11 000 продовольственных посылок и 20 000 долларов; они приняли на проживание 400 немецких детей и образовали 40 местных комитетов помощи; бельгийские рабочие хотели принять 100 немецких детей, но правительство запретило им въезд; рабочие Франции прислали 120 000 франков, а рабочие Швейцарии – 70 000 франков; бедняки в Южной Африке, в Аргентине, Австралии в Китае собирают средства для бедняков Германии.
Впрочем, в газете «Форвертс» мне довелось прочесть передовицу, из которой следовало, что Международный фонд помощи рабочим, во главе которого стоит берлинский коммунист Мюнценберг[27], на самом деле, дескать, всего лишь ловкая политическая афера коммунистов. Не знаю, правда ли это. Как бы там ни было – фильм меня убедил, меня убедили эти торопливо жующие челюсти, слепая женщина, этот младенец и эта дряхлая старуха. Может, эта благотворительная похлебка и впрямь сварена в политическом котле. Но появись сейчас сам черт с наваристой кашей, приготовленной хоть на адском пламени, лишь бы накормить голодающих Германии – это его дьявольское ухищрение было бы святым делом. Ибо даже неблаговидная политическая цель не отменяет благодатного средства, наоборот – само это средство извиняет политическую цель…
Франкфуртер Цайтунг, 08.02.1924
Миллионер на час (В вестибюле валютного отеля)
Я люблю провести часок, а то и больше, в вестибюле солидного отеля, где останавливаются гости из валютных стран. Потолок, отделанный панелями под темный орех, разделен на строгие квадраты, в центре каждого из которых растет электрическая лампочка. Лампочки напоминают стеклянные цветки в обрамлении золотых листьев.
Потолок низок, но раскидист, как и окружающая мебель. Здесь все как-то растекается вширь и вообще молочными реками вдоль кисельных берегов. Низкий потолок как бы доверительно увещевает: «Не торопись вставать!» Широкие подушки кресел уговаривают: «Вытяни ноги!»
Я вытягиваю одну ногу и с неподдельным удовольствием разглядываю складку у себя на брючине, на которой ведь не написано, что брюки эти у меня единственные. Столь же благосклонно изучаю я мысок собственного ботинка, благо чистильщик обуви на Унтер ден Линден только что отполировал его мягкой фланелькой до полного блеска.
Понежившись этак с четверть часа в пышности и довольстве, я достигаю нужной степени убежденности в том, что я пришелец из валютных стран и изволю в этом отеле квартировать.
Мальчишка-лифтер, поспешающий куда-то с письмом, огибает мысок моего ботинка опасливым зигзагом. Ему и невдомек, что я тут не постоялец. Вздумай я его окликнуть, и он подобострастно замрет на подобающем расстоянии, не переступая незримых границ валютно-почтительной окружности, в центре которой я восседаю, и молодецким заученным рывком сорвет с головы форменный коричневый берет. Взгляд его больших, чуть навыкате, голубых глаз устремлен на меня с восхищением. В этих глазах нерасплесканные океаны раболепства. Пухлые яблочки щек румянятся на юношеском личике, он, кажется, даже источает приятный запах молока, как ухоженный младенец. Вот уже два года он учится в этих стенах уважению к публике валютного разбора.
Белая салфетка официанта начинает заискивающе трепетать уже в десяти шагах от моей персоны. Господин директор, надменно, точно великий визирь, ступающий по пушистым узорам измирского ковра, поймав на себе мой взгляд, медленно, благосклонно кивает.
Мало-помалу во мне пробуждается интерес к моим коллегам-миллионерам. Одеты они все замечательно. От мужчин почему-то пахнет новыми кожаными чемоданами, английским мылом для бритья и железнодорожным угольным дымком. Женщины проходят по залу, окутанные легким благоуханием русского парфюма. Этот сладковато-терпкий аромат ласково будоражит мои ноздри, то паря в воздухе, то снова исчезая.
Поразительно, до чего красивые позы умеют принимать миллионеры. Те, что помоложе, щеголяют в нежно-бежевых весенних пальто, элегантно перехваченных поясом с матово поблескивающей пряжкой. Шляпа обычно светло-серая, на тулье слегка, как бы случайно примятая. Перчатки белые. Полуботинки коричневые или коричнево-желтые, а когда молодые миллионеры присаживаются, они слегка поддергивают брюки, чтобы видно было длинные полушелковые носки.
Зато миллионеры постарше приход весны пока что к сведению принимать не желают. Для них погоду определяет отнюдь не подъем ртутного столбика, а лишь взлет курса акций. Поэтому пожилые миллионеры по-прежнему носят зимние пальто и теплые перчатки и выжидающе держат во рту свежеобрезанную сигару, покуда к ним, трепеща фалдами, не подскочит услужливый официант с загодя вынутой из коробка и уже поднесенной к его шершавой боковине спичкой.
Здесь я изучаю людей. Вот мужчина с бакенбардами, на вид прямо гамбургский сенатор (у него и выговор северный). Он о чемто долго совещается с юношей в фасонном подпоясанном пальто. Юноша, похоже, из Польши. У него в нагрудном кармане какая-то важная бумага. Он иногда многозначительно по ней похлопывает. А сенатор с бакенбардами в ответ всякий раз замолкает и смотрит на юношу изумленно.
Ознакомительная версия.
