Эти преступники, раздосадованные и пораженные своей раздосадованностью, должны были бы постараться обрести покой в душе.
Более того, это касается только их самих, ибо Нация показала бы себя довольно подло, если бы посчитала неуместным для контр-революции наказание подобных людей; однако тем, кто поддастся такой слабости, можно напомнить, что Провидение уже начало карать виновных. Более шестидесяти цареубийц из числа самых преступных погибли насильственной смертью; несомненно, и другие также погибнут или покинут Европу до того, как Франция обретет Короля; и очень малая их часть попадет в руки правосудия.
Французы, которых совершенно не беспокоит судебное отмщение, так же точно должны успокоиться и относительно личной мести. Против нее высказано самое торжественное возражение: им дал слово Король; и им непозволительно страшиться.
Но поскольку нужно обращаться ко всем умам и предвидеть все возражения, поскольку нужно ответить даже тем, кто вовсе не верит в честь и в (стр.158 >)убеждения, то следует доказать, что личная месть невозможна.
У самого могущественного суверена только две руки. Его сила заключена лишь в используемых им орудиях и в подчиняющемся ему общественном мнении. И хотя очевидно, что после предполагаемой реставрации Король будет стараться только прощать, вообразим — если предполагать наихудшее — полностью противоположную ситуацию. Как отнеслись бы к тому, что он прибегнет к произвольным отмщениям? Была бы французская армия — в том состоянии, в каком мы ее знаем, — достаточно гибким инструментом в его руках? Невежеству и злонамеренности нравится представлять этого будущего короля как некоего Людовика XIV, который, наподобие гомерового Юпитера, должен был лишь нахмурить брови, чтобы потрясти Францию. Едва ли стоит доказывать, сколь ложно это предположение. Власть суверенитета целиком покоится на морали. Приказы суверенности тщетны, если эта власть не для морали; и нужно обладать властью во всей полноте, чтобы выходить за ее пределы. Король Франции, поднявшись на престол своих предков, наверняка не проявит желание начать с превышений власти; а если у него такое намерение и появится, оно окажется тщетным, ибо Король не будет обладать достаточной силой, чтобы осуществить его. Красный колпак, коснувшись королевского чела, стер с него следы миропомазания; [241]очарование исчезло, а продолжительные профанации разрушили божественное владычество укоренившихся национальных пристрастий; и еще долго, пока холодный рассудок будет сгибать спины, умы останутся возбужденными. Делают вид, что боятся, дабы новый король Франции не свирепствовал бы над своими врагами: (стр.159 >) несчастный! сможет ли он хотя бы отблагодарить своих друзей? [242]
Значит, у Французов есть две безусловных гарантии против предполагаемого возмездия, которым их пугают: интерес Короля и его бессилие. [243]
Возвращение эмигрантов предоставляет противникам Монархии еще один неистощимый сюжет для воображаемых опасений. Важно развеять такие видения.
Первое, что следует заметить, — существуют предположения, истинность которых зависит от времени; однако их привыкают повторять долго после того, как само время сделало их ложными и даже смешными. Партия приверженцев Революции могла опасаться возвращения эмигрантов лишь малое время после закона о лишении их всех прав: я вовсе не утверждаю, что они были правы, но что с того? Это полностью бессмысленный вопрос, которым вообще нет нужды задаваться. Речь идет о том, представляет ли в настоящий моменткакую-либо опасность для Франции возвращение эмигрантов.
Дворянство направило 284 депутата в состав прискорбной памяти Генеральных Штатов, которые и совершили все то, что мы видели. По результатам изучения различных округов, на одного депутата нигде не приходилось более 80 избирателей. Отнюдь не исключено, что в некоторых округах их было больше, но (стр.160 >) нужно также учитывать людей, подававших свой голос более чем в одном округе.
Все это хорошенько взвесив, можно оценить в 25000 число глав знатных родов, которые послали своих представителей в Генеральные Штаты, и умножив их на 5, то есть на обычный средний состав каждого рода, мы получим 125000 дворян. Пусть даже 130000 — по высшей планке; [244]отнимем женщин, остаются 65000. Теперь вычтем из этого числа: 1) никуда не выезжавших дворян; 2) тех, кто уже вернулся; 3) стариков; 4) детей; 5) больных; 6) священников; 7) всех, кто погиб в войну, казнен или просто умер от естественных причин: останется число, которое трудно с точностью определить, но которое, с любой точки зрения, не способно встревожить Францию.
Государь, достойный своего имени, [245]ведет в бой 5000 или самое большее 6000 человек, и это войско, далеко не полностью состоящее из одних только дворян, представило доказательства великолепного мужества при служении под иноземными знаменами; но если его разобщить, оно исчезло бы. Наконец, ясно, что в военном отношении эмигранты — ничто и не способны ни на что.
Но есть и еще одно соображение, ближе соотносящееся с духом этого труда и заслуживающее своего развития.
В мире нет ничего случайного, и даже в каком-то смысле вовсе нет и беспорядка — ибо беспорядком управляет суверенная рука, которая подчиняет его правилу и заставляет двигаться к цели.
Революция — всего лишь политическое движение, которое должно через определенное время привести к определенным следствиям. Это движение имеет свои законы; внимательно наблюдая за этими законами на (стр.161 >) протяжении известного времени, можно выстроить вполне очевидные предположения на будущее. Так, один из законов французской Революции заключается в том, что эмигранты могут атаковать ее только на свое несчастье и что они полностью исключены из любого свершающегося действа.
Со времен первых химер контр-революции до такого навеки плачевного предприятия, как Киберон, они ничего не содеяли, что принесло бы им успех и что не обернулось бы на деле против них самих. Они не только неудачливы, но все предпринимаемое ими носит такую печать бессилия и ничтожества, что общественное мнение, в конце концов, привыкло рассматривать их как людей, упрямствующих в защите запрещенной партии; это ввергает их в такую опалу, что даже их друзья ее замечают.
И эта опала мало удивит людей, полагающих, что французская Революция основной своей причиной имеет моральное падение Дворянства.
Г-н де Сен-Пьер в своих Исследованиях природыкак-то заметил: если сравнить лица французских дворян с лицами их предков, черты которых запечатлели для нас живопись и скульптура, то воочию видно, что эти роды пришли в упадок. [246]
Здесь ему можно верить больше, чем там, где он высказывается о полярных эффузиях и об очертаниях Земли. [247]
В каждом государстве есть определенное число родов, которые можно было бы поименовать со-царственнымидаже в монархиях; ибо дворянство при подобном правлении есть не что иное, как продолжение (стр.162 >) суверенности. Эти роды — хранители священного огня; он угасает, когда они утрачивают чистоту.
Вопрос в том, можно ли эти роды, в случае их угасания, заместить другими. Не стоит, по крайней мере, верить, если говорить точно, что государи способны раздавать благородство. Бывают новые роды, которые, так сказать, врываются в государственное управление и избавляются самым удивительным образом от всеуравнительности, возвышаются над другими, как семенные деревья над лесной порослью. Суверены могут давать санкцию этим естественным облагороживаниям; вот к чему сводится их власть. Если они будут противиться слишком большому числу таких облагороживаний, либо если Суверены будут слишком много раздавать их по своему усмотрению, то они будут действовать ради разрушения своих государств.
Ненастоящая знать была одной из главных язв Франции: другие, менее блестящие, державы от нее устали и обесчестились, ожидают новых бедствий.
Современная философия, так любящая говорить о случае, чаще всего говорит о случайности рождения, это одна из ее излюбленных тем. Но в рождении не более случайности, чем в других явлениях: есть знатные роды, равно как и роды суверенов. Может ли человек стать сувереном? Самое большее — он способен служить орудием смещения суверена и передачи его владений другому суверену, уже являющемуся государем. [248]В конце концов, никогда не существовало рода суверенов, которому можно было бы приписать плебейское происхождение: если такой феномен возник бы, это оставило бы неизгладимый след в мире. [249](стр.163 >)
Сохранить пропорции — в этом одинаково нуждаются как дворянство, так и суверенность. Особо не вникая в подробности, ограничимся тем наблюдением, что если дворянство отрекается от национальных догматов, государство погибло. [250]
