Сохранить пропорции — в этом одинаково нуждаются как дворянство, так и суверенность. Особо не вникая в подробности, ограничимся тем наблюдением, что если дворянство отрекается от национальных догматов, государство погибло. [250]
Роль, сыгранная некоторыми дворянами во французской Революции, в тысячу раз более, я не скажу страшна, но более ужасна, чем все другие события этой революции.
Не было более ужасного, более решающего знамения, чем тот чудовищный приговор, который вынесли они французской Монархии.
Возможно, спросят, что общего эти грехи могут иметь с эмигрантами, которые их ненавидят? Я отвечу, что индивиды, образующие Нации, семьи, даже политические организмы, связаны взаимными обязательствами: это факт. Я отвечу далее, что причины страданий эмигрировавшего дворянства гораздо старее самой эмиграции. Замечаемые нами различия между теми или иными французскими дворянами при взгляде на них Господа сводятся к разнице в широте и долготе их нахождения; а люди бывают тем, чем они должны быть, отнюдь не потому, что находятся здесь, а не там; и не всякий, взывающий: Господи! Господи! взойдет в Царствие небесное. Люди могут судить (стр.164 >) только по внешности; а ведь иному дворянину в Кобленце совесть, вероятно, может сделать упреки гораздо более тяжелые, чем какому-либо дворянину с левых скамей в собрании, назвавшем себя учредительным. Наконец, французскому дворянству единственно себя следует винить во всех своих несчастьях; и когда оно в этом достаточно убедится, то сделает большой шаг. Более или менее многочисленные исключения достойны уважения всего мира; но можно говорить только в общем. Сегодня несчастное дворянство, которое может претерпевать лишь затмение, должно склонить голову и безропотно покориться. Однажды этой знати придется добровольно обнять детей, которых она нисколько сама не вынашивала, в ожидании этого она не должна больше предпринимать усилий извне; быть может, даже следовало бы пожелать, чтобы ее никогда больше не видели в угрожающей позиции. Во всяком случае, эмиграция совершила ошибку, но не провинность: ее самая большая часть верила, что следует [законам] чести.
Numen abire jubet; prohibent discedere leges. [251]
Бог должен здесь одолеть.
Можно было бы еще много порассуждать по этому поводу, но ограничимся тем, что фактически очевидно. Эмигранты не могут [сделать] ничего; следовало бы даже добавить, что они суть никто. Ибо каждодневно их число уменьшается, и не по воле правительства, а согласно тому неизменному закону французской Революции, который требует, чтобы все происходило вопреки людям и вопреки всем вероятностям.
Затянувшиеся несчастья смягчили эмигрантов; с каждым днем они сближаются с согражданами; горечь исчезает; и с той, и с другой стороны начинают вновь вспоминать об общей родине; рука протягивается к (стр.165 >) руке и даже на поле брани брат узнает брата. Странное смешение, [252]с некоторых пор наблюдаемое нами, совершенно не имеет видимых причин, ибо законы остаются теми же; но оно тем не менее все-таки реально. Так, установлено, что эмигранты по своей численности ничего из себя не представляют; что они — ничто по силе и что вскоре они станут ничем по ненависти.
Что же касается более сильных страстей горстки людей, то на них можно не обращать внимания.
Но есть еще одно важное соображение, о котором я не должен был бы умолчать. Обычно ссылаются на некоторые неосторожные высказывания, вырвавшиеся из уст людей молодых, опрометчивых или ожесточенных несчастиями, чтобы пугать Французов их возвращением. Если, возражая, мне будут делать такие допущения, я соглашусь, что эти высказывания действительно возвещают о твердых намерениях: но верится ли в то, что они были бы в состоянии осуществиться после восстановления Монархии. Тот, кто в это поверил, сильно ошибся бы. В час, когда будет восстановлено законное правление, у таких людей достанет сил лишь для повиновения. Анархия нуждается в мести; порядок строжайше исключает ее; человек, который в указанный час будет единственно твердить о наказании, окажется перед обстоятельствами, принуждающими его желать лишь того, чего требует закон; и даже ради собственных интересов он будет миролюбивым гражданином, оставляя отмщение правосудию. Всегда обманываются одним и тем же софизмом: если какая-то партия в пору своего господства свирепствовала, значит, противостоящая ей партия тоже(стр.166 >) будет свирепствовать, когда возьмет верх. Нет ничего более ложного. Прежде всего, этот софизм предполагает наличие одинакового числа пороков у обеих сторон; но это совершенно не так. Не настаивая особенно на добродетелях роялистов, по крайней мере я уверен, что меня поддержат все добропорядочные люди на свете, если я просто скажу: этих добродетелей на стороне Республики меньше. К тому же сами по себе пристрастия без добродетелей убедят Францию, что она не может претерпеть от роялистов ничего подобного тому, что ей пришлось испытать от их врагов.
Предшествующий опыт способен успокоить Французов в этом отношении; они имели не одну возможность увидеть, что партия, принявшая столь много страданий от своих врагов, не смогла мстить за это, когда они оказались в ее власти. Наделавшие столько шума несколько актов мести — лишнее доказательство этому предположению; ибо люди уже поняли, что лишь скандальнейший отказ в правосудии смог бы повлечь за собой эти отмщения и что никто не взялся бы вершить суд, если бы правительство смогло или захотело взять его на себя.
Кроме того, совершенно очевидно, что в самых настоятельных интересах Короля воспрепятствовать мести. И избавление от пороков анархии совершается отнюдь не из желания вернуть ее. Одна только мысль о насилии заставит Короля побледнеть, и месть окажется единственным преступлением, которое он будет не вправе простить.
Вообще, Франция достаточно утомлена судорогами и ужасами. Она не желает более крови; и поскольку общественное мнение [уже] сегодня имеет довольно силы, чтобы подавить любую партию, которая бы возжелала крови, то можно представить мощь этого мнения тогда, когда на его стороне будет правительство. После столь продолжительных и столь страшных (стр.167 >) злоключений Французы с радостью отдадутся в руки Монархии. Любое покушение на этот покой было бы настоящим преступлением против нации, кара за которое, возможно, наступила бы еще до суда.
Эти доводы настолько убедительны, что никому не удастся ими пренебречь; в равной мере не следует давать себя одурачивать писаниями, где, как мы видим, лицемерная филантропия умалчивает о том, что ужасы Революции уже осуждены, и подробно описывает ее бесчинства ради того, чтобы доказать необходимость предупредить вторую революцию. На деле они осуждают эту Революцию только для того, чтобы не навлечь на себя всеобщий гнев; но они ее любят, как любят совершивших ее и ее плоды, и из всех порожденных Революцией злодеяний эти люди осуждают только те, без которых она могла бы обойтись. И нет ни одного из таких писаний, где не было бы очевидных доказательств того, что их авторы испытывают приязнь к партии, которую осуждают из чувства стыда.
Таким образом, Французов, которых вечно обманывали, в этом случае дурачат более чем когда-либо. Они боятся за себя вообще, но им же нечего опасаться; и они жертвуют своим счастьем ради удовольствия нескольких негодяев.
И если самые очевидные положения не могут убедить Французов, и если они еще не способны сами утвердить в себе веру в то, что Провидение есть страж порядка и что отнюдь не равнозначно — действовать ли вопреки ему или же согласно с ним; постараемся, по крайней мере, вообразить то, что сотворит Провидение, отталкиваясь от уже им свершенного; и если рассудительность лишь вскользь касается наших умов, доверимся хотя бы истории, которая и есть экспериментальная политика. В прошлом веке Англия явила примерно такое же зрелище, как Франция — в нынешнем. Фанатизм свободы, подогретый религиозным (стр.168 >)фанатизмом, обуял там души гораздо глубже, нежели во Франции, где культ свободы опирается на пустоту. Вообще, какое несходство в характере обеих наций и в характере действующих лиц, сыгравших свою роль на обеих сценах! Где французские Кромвели, я уже не говорю о Гемденах? [253]И однако, разве восстановление Монархии в Англии — несмотря на яростный фанатизм республиканцев, на твердую расчетливость национального характера, на весьма основательные заблуждения многих виновников и особенно армии вызвало распри, подобные тем, которые породила там ранее цареубийственная революция? Пускай нам покажут чудовищную месть роялистов. Властью закона несколько цареубийц были покараны смертью; в остальном же не было ни сражений, ни отмщений частными лицами. Возвращение Короля сопровождалось лишь радостными возгласами, отозвавшимися по всей Англии; все противники обнялись. Король, пораженный увиденным и растроганный, воскликнул: Не моя ли в том вина, что я столь долго был отвергнут таким добрым народом! Знаменитый граф Кларендон, [254]одновременно свидетель и историк этих великих событий, рассказал нам, что неведомо куда делся тот народ, который совершил столько бесчинств и столь долго лишал Короля счастья править такими превосходными подданными.
