Переодетый маркиз
Двухэтажный каменный дом академика Миллера стоял на берегу Невы в 13-й линии Васильевского острова, примыкая северной частью двора к Иностранному переулку [38]. Окна с восточной стороны выходили на здание Морского кадетского корпуса. Миллер купил этот дом у прежних хозяев, князей Голицыных, в 1759 году, с большой для себя выгодой.
Шлёцер подъехал к дому Миллера в сумерках, незадолго до обеденного часа. Его приняли, как родного, и поселили в одной из комнат, отведённых для гостей.
Новое жилище пришлось Шлёцеру по душе. С первого взгляда было заметно, что хозяин живёт в счастливом довольстве. Занимаемые Миллером должности профессора, секретаря Академии и российского историографа приносили ему 1700 рублей ежегодного жалованья. Этих денег с лихвою хватало на «хороший немецкий стол» и содержание своего экипажа, чего обычный профессор позволить себе не мог.
Жильцы дома делились на три класса. Во-первых, — семейство Миллера, которое состояло из жены, троих родных детей и падчерицы. Затем — многочисленная прислуга, набранная из представителей разных народов: кучер и несколько наёмных служанок (некоторые из них уже обзавелись маленькими детьми) были русскими; ключами от комнат, чуланов и погребов заведовала шведка; крепостных людей было двое — чухонка, родом из Финляндии, и её четырнадцатилетний сын (российский закон запрещал иностранцам иметь русских крепостных, исключение делалось только для фабрикантов). Все они бродили по дому по делу и без дела, создавая постоянную толчею и беспорядок. Шестимесячный ребёнок, ползущий вверх по высокой лестнице, ни у кого не вызывал удивления.
Третий класс обитателей дома составляли постояльцы. Пример барона Остермана — изгнанника из Йенского университета, добившегося в России высоких чинов и должностей, — привлекал в Петербург толпы немецких студентов. Миллер охотно предоставлял кров своим землякам и талантливым молодым людям из других краёв. Некоторым из них он подыскивал места домашних учителей, других оставлял у себя и давал им заработок, привлекая к переписыванию архивных рукописей. Ко времени приезда Шлёцера у Миллера жили и столовались четверо студентов, к которым вскоре присоединился пятый.
Благодаря смешению народностей в доме постоянно слышались четыре языка: немецкий, русский, финский, шведский, и часто пятый, французский, — на нём Миллер беседовал с приезжими знаменитостями и иностранными посланниками, которые находили нужным посетить российского историографа.
Комната Шлёцера на втором этаже, просторная и светлая, отапливалась печью; дрова были дёшевы, так что зябнуть ему не пришлось. Другие постояльцы жаловались на клопов — насекомые докучали даже тем, кто спал на железных кроватях, отодвинутых от стен. Однако Шлёцер с удовлетворением замечает в своих записках, что его сон ни разу не был нарушен укусами паразитов.
Он горит желанием поскорее начать знакомство с русской столицей. Вместо этого ему приходится шесть недель провести в своей комнате на положении затворника.
Причиной тому была досадная неосторожность, допущенная им во время плавания.
Чтобы убить время, пассажиры корабля развлекались нехитрой игрой. На палубе чертился мелом большой четырёхугольник, поделённый на девять маленьких; попадание в один из них приносило выигрыш или проигрыш. Биткой служил свинцовый диск, вдвое больше талера, бросаемый с некоторого расстояния. Однажды неверно брошенная кем-то свинчатка попала Шлёцеру в лодыжку. Крови вышло не много, поэтому случившееся не вызвало у него беспокойства. Однако ранка не заживала. В Петербурге Шлёцер показал её домашнему врачу Миллера, доктору Энсу. Тот нашёл осложнение серьёзным, и запретил больному выходить из дома. Четыре недели рана не закрывалась, но и после того Шлёцер должен был, выполняя предписания врача, ещё больше двух недель, по нескольку часов сряду, неподвижно сидеть на диване, положив больную ногу на стул.
Отдушиной в его заточении были продолжительные беседы с хозяином дома. Обедал и ужинал он за одним столом с семейством Миллера, кроме того, почти всегда выходил к утреннему и послеобеденному чаю. В эти часы между ними и завязывался разговор.
Миллер в свои пятьдесят шесть лет был ещё картинно красив — природной крепкой статью — и бодр духом. «О характере его, — пишет Шлёцер, — уже в первые недели я составил себе понятие, которое после продолжительных сношений с ним мне не пришлось изменять. Он мог быть чрезвычайно весел, нападал на остроумные, причудливые мысли и давал колкие ответы; из маленьких глаз его выглядывал сатир. В его образе мыслей было что-то великое, правдивое, благородное. В отношении достоинства России… он был горячий патриот, и в суждениях о недостатках тогдашнего правительства, которых никто лучше его не знал, был крайне сдержан».
Единственным крупным недостатком Миллера была вспыльчивость. Но Шлёцеру, несмотря на подчинённое положение, ни разу не пришлось испытать на себе вспышек его гнева.
Собеседники сразу проникаются живым интересом друг к другу. Миллер с радостью обнаруживает в Шлёцере ходячую библиотеку, из которой можно выудить сведения обо всех новинках европейской историографии за последние тридцать лет. Тот, в свою очередь, умело поставленными вопросами даёт Миллеру повод часами изливать перед ним своё неисчерпаемое богатство знаний о России.
На своё положение в доме Миллера Шлёцер смотрит философски: то обстоятельство, пишет он, «что Миллер требовал только времени на испытание за 100 руб. в год, с исполнением обязанности домашнего учителя, — это меня так мало беспокоило, я считал это так мало унизительным и незначительным, как в романах молодой маркиз, который, чтобы с честью овладеть своею донною, исполняет несколько месяцев инкогнито обязанности егеря, при желаемом тесте».
Но под влиянием застольных бесед Миллер постепенно меняет свои виды на Шлёцера. На девятый день их знакомства Шлёцер заявляет о желании приступить к своим прямым обязанностям согласно контракту — занятиям со старшим сыном Миллера.
— Ещё будет время, отдохните прежде, — отвечает Миллер.
