Когда же через три недели Шлёцер вновь напоминает ему об уроках, то слышит в ответ удивительные слова:
— Вы для этого слишком хороши.
Шлёцер чувствует прилив любви к этому колкому человеку, отнюдь не расположенному к любезностям.
Домашнее заточение не превратило его в бездельника. Избавленный от педагогических забот, Шлёцер ставит перед собой три задачи: выучить русский язык; помогать Миллеру в издании его «Собрания российской истории» (Sammlung russischer Geschichte) — это было сделать легче всего, потому что в сборнике печаталось множество немецких рукописей; и наконец, предаться чтению русских летописей, для чего нужно было изучить церковнославянский язык.
Исполнение первой задачи сразу же заводит Шлёцера в тупик. Прежде всего рушится надежда выучить русский язык при помощи хорошего учителя. «Такого, какой Вам нужен, здесь вы не найдёте», — уверяет Миллер. Тогда Шлёцер спрашивает об учебных пособиях. Но и таковых раз два и обчёлся. О существовании русской грамматики Микаэля Грёнинга (напечатанной в 1750 году, в Стокгольме, на шведском языке) Шлёцер тогда просто не знал. А Миллер мог предложить ему только краткую грамматику Адодурова и два тощих латино-немецко-русских лексикона, добытые в академической библиотеке.
Берясь за изучение какого-либо языка, — а всего за свою жизнь он овладеет тринадцатью языками и двумя наречиями, — Шлёцер имел обыкновение сразу приступать к переводам. Для своих упражнений в русском языке он просит Миллера дать ему «Описание Земли Камчатки» Степана Крашенинникова (академическое издание 1755 года). Книга уже известна за границей, и Шлёцер имеет в виду также сугубо практическую цель — пристроить переведённую рукопись немецкому издателю.
Миллер усмехается и советует выбрать книгу полегче. Но Шлёцер настаивает на том, чтобы ему позволили хотя бы сделать первый опыт, и в конце концов Миллер приносит домой два тома «Камчатки», — только чтобы подразнить упрямца.
Шлёцер принимается за предисловие. Это — русский перевод статьи Миллера, написанной в оригинале по-немецки. Первые фразы даются мучительно — у Миллера тяжеловесный стиль, и он сам не всегда может пояснить значение некоторых мест в русском тексте (например, загадочного ни в обороте «сколь ни»). Однако затем дело трогается с мёртвой точки.
Каждое утро Шлёцер спускается к чаю с длинным списком вопросов, на которые он накануне не нашёл ответов в своих жалких учебных пособиях. Миллер постепенно входит во вкус и начинает с видимым удовольствием исполнять роль Вергилия в хождениях по кругам ада русской грамматики. Через три недели он уже с восторгом рассказывает о ежедневно происходящем у него в доме чуде советнику академической канцелярии Ивану Ивановичу (Иоганну Каспару) Тауберту и доктору Энсу. Последний, впрочем, смотрит на ситуацию по-своему и как-то раз по секрету осведомляется у Миллера насчёт Шлёцера, уж не имбецил ли этот молодой человек, у которого, вероятно, вовсе нет способности к рассуждению, коль скоро у него так чудовищно развита память.
С упомянутыми в книге Крашенинникова рыбами Шлёцер знакомится, так сказать, практически: для разъяснения их названий он обращается с вопросами к госпоже Миллер, и та угощает его за обедом теми из них, которые можно найти на рынке.
Между тем наступает канун Рождества 1761 года — последний день, который Шлёцер осуждён провести в своей комнате, наблюдая петербургскую жизнь сквозь двойные, плотно заклеенные окна. На следующий день ему, наконец, разрешают выйти на улицу, и он отправляется проведать семью одного своего земляка из Франконии, недавно умершего.
Дома его встречает ещё одна траурная весть: Миллер сообщает ему о кончине императрицы Елизаветы Петровны. О новом правлении историограф говорит сдержанно и воодушевляется только при упоминании имени великой княгини Екатерины Алексеевны, теперь уже — её величества. Ему случалось прежде несколько раз говорить с ней, и Миллер делится со Шлёцером своим восхищением от того, с каким глубоким знанием дела она рассуждала о России.
Вечером того же дня наследник Пётр Фёдорович, уже провозглашённый императором, учинит в куртажной галерее, комнатах в трёх от тела усопшей государыни, праздничный ужин, на который приглашённым велено будет прийти в нарядных светлых платьях. Новый государь явится на пир с сияющим лицом; грудь его будет украшена офицерским знаком Петра Великого, специально изъятым по высочайшему запросу из академического музея. Поступок этот не останется без насмешливого внимания со стороны многих лиц, в том числе в доме Миллера.
Новый год начинается с того, что кучер Миллера втаскивает в комнату Шлёцера огромную кипу бумаг: 781 лист in folio. Следом входит довольный Миллер. Оказывается, он раздобыл в Академии рукопись «Целяриев дикционер русский с латинским» Кирияка Кондратовича — переработку знаменитого латинского словаря Xристофора Целлария. Это настоящий русский Целларий, в полном объёме. Не забыты естественнонаучные и технические термины.
Какая великолепная находка!
Однако быстро выясняется, что пользоваться ей практически невозможно. «Нестерпимо разгонистый» почерк автора и невероятно большой размер рукописи — стопа широченных листов в аршин высотой — отравляют радость Шлёцера.
В отчаянии он начинает в свободное от других занятий время переписывать словарь на обычных листах бумаги in octavo — корни большим шрифтом, а производные и составные меньшим, и более сжатым. Тягостная работа продвигается медленно. Когда спустя полгода он в изнеможении дойдёт до буквы Р, ему станет страшно: она занимала в оригинале 32 листа, а буква Т — все 98! Но Шлёцер сумеет превозмочь себя и продолжит кропотливый труд. Всю рукопись Кондратовича он осилит только к 27 июля 1764 года. Так у него появится удобный в использовании русский словарь, который он будет дополнять в продолжение следующих 36 лет своей жизни.
Впоследствии Шлёцер признается, что русский язык дался ему труднее всех прежде изученных. Но именно знание других языков помогло ему преодолеть первые барьеры в овладении русским: многие его особенности Шлёцер уже где-нибудь встречал. В своих записках он приводит слова какого-то миллионера: «Первые сто тысяч мне достались с трудом, со следующими девятьюстами тысячами шло уже легче».
Греческий алфавит помог Шлёцеру разобраться с 24 буквами церковнославянской азбуки; подобие буквы Ш он нашёл в еврейском алфавите («составитель славянского алфавита, — замечает по этому поводу Шлёцер, — обнаружил более гениальности, чем изобретатель немецкого») и т. д. Знание греческого и латыни позволило ему понимать значения огромной массы церковнославянских слов, заимствованных из этих языков.
Но всего более Шлёцеру помогала
