7–10 человек, но в исключительных случаях их число могло доходить и до 15 [257]. Причем все они, согласно Алому Кашмаре, принимали непосредственное участие в вынесении решений по каждому конкретному делу. Указание на большую численность судей заставляло думать о них как о корпусе чиновников, объединенных общими целями.
Этот образ всячески подчеркивался бесконечными ссылками на коллегиальность всех выносимых в уголовном суде решений. Типичными можно назвать выражения «все они согласились» (il sont d’accort, touz d’un accort, touz nosseigneurs dessusdiz furent d’acort), «они согласились и пришли к решению» (sont d’acort et d’un jugement) [258], «все они единодушно решили» (lesquelx tous d’une oppinion delibererent) [259], повторяющиеся из дела в дело. Каждый следующий шаг уголовного суда сопровождался подобными формульными записями: и решение о сборе дополнительной информации по делу, и постановление о применении пыток, и вынесение окончательного приговора. Если же мнения королевских чиновников разделялись (что, правда, если верить все тем же регистрам, случалось крайне редко), все они также фиксировались в тексте.
Так, 5 апреля 1341 г. в Шатле было рассмотрено дело Пьера Пайю, подозревавшегося в использовании поддельных писем, запечатанных королевской печатью [260]. А поскольку между присутствующими возник настоящий спор о том, как следует поступить с обвиняемым, судебный клерк, присутствовавший на заседании, зафиксировал их предложения в виде прямой речи:
«Мессир Изар: [приговорить] к пытке, к позорному столбу и бичеванию. Мессир Ж. де Дантевиль: [приговорить] к пытке, [выставить] к позорному столбу и поставить клеймо на лбу.
Мессир Артю: согласен с господином Ж. де Дантевилем.
Мэтр Б. Помье: [приговорить] к изгнанию.
П. д’Осер: поставить клеймо на лбу и на щеках, [приговорить] к изгнанию и к позорному столбу.
Мессир Гоше де Фролуа: согласен с господином Ж. де Дантевилем.
Мэтр Ж. де Травеси: [приговорить] к позорному столбу и изгнанию, поставить клеймо на лбу.
Мессир Ж. де Шастель: [приговорить] к позорному столбу в течение двух суббот, поставить клеймо на лбу» [261].
Впрочем, ближе к концу заседания решение по делу все же было вынесено – как обычно, единогласно: «Все вышеупомянутые лица, а также мессир Робер Муле согласились (sont d’acort et d’un jugement), что П. Пайю будет поставлен к позорному столбу в две ближайшие субботы. И что на нем будет помещена табличка, на которой будет указана причина такого наказания (et aura un escript ou la cause pour quoy ce sera), a также на нем будут вывешены его поддельные письма и печати (et aura ensaignes des faus seauls et des fausses lettres). A затем ему поставят клеймо на лоб так, чтобы было заметно (en lieu bien apparent)» [262]. (Илл. 17)
Впечатление об удивительном единодушии и преданности своему делу средневековых судей несколько меркнет, когда – правда, очень редко – встречаешь замечания типа: «…выслушав эти признания, все согласились, что он должен быть протащен за ноги и повешен, за исключением господина Рауля Шайю, который ушел до вынесения приговора (qui s’en parti avant le jugement)», «…все вышеперечисленные господа согласились и решили… за исключением мессира Гийома де Виллера, который ничего по этому поводу не сказал (qui n’en dist riens)», «П. д’Осер, П. де Креель явились слишком поздно (vinrent trop tart)» [263]. Все-таки, наверное, далеко не все свершалось в средневековом французском суде того времени с согласия всех и каждого…
И тем не менее коллегиальность того или иного принятого решения не просто декларировалась в текстах протоколов, но также всячески подчеркивалась стилистически – в частности, с помощью местоимения «мы». Обычно в средневековых судебных документах использовались местоимения третьего лица единственного и множественного числа: «он» – для обвиняемого, «они» – для судей. Это было связано с общей формой записи дела, когда речь участников того или иного процесса передавалась в основном косвенно [264].
Однако в деле Гийома де Брюка мы сталкиваемся с ситуацией, когда все решения судей были вынесены от первого лица множественного числа (тогда как для обвиняемого использовалось привычное «он»): «…и в этот день мы велели привести (feismes venir) к нам (par devant nous)… упомянутого заключенного», «мы велели ему поклясться (nous feismes jurer), что он скажет нам правду (il nous diroit la vérité) обо всем, что мы у него спросим (de ce que nous lui demanderions), и он нам ответил, что так и сделает (lequel nous respondi que si feroit-il)», «учитывая все вышесказанное… мы заявляем (nous disons), что этот заключенный достоин пытки (est digne d’estre mis a question)». Только в записи окончательного приговора Алом Кашмаре возвращался к третьему лицу: «…упомянутые советники согласились (lesdiz conseilleurs furent d’oppinion)», но затем снова сбивался на местоимение «мы»: «…и так мы считаем и постановляем (et ainsi prononcasmes et jugasmes)» [265].
Конечно, не стоит расценивать употребление местоимения «мы» в судебных протоколах как исключительное явление. С подобной ситуацией мы сталкиваемся, к примеру, при чтении материалов обвинительного процесса Жанны д’Арк: «Эта Жанна была нами допрошена о ее имени и фамилии» [266], «мы… объявляем этим справедливым решением, что ты, Жанна, обычно называемая Девой, совершила различные ошибки и преступления» [267]. Точно так же местоимение «мы» использовалось при вынесении приговора по делу Жиля де Ре: «Мы заявляем, что ты, Жиль де Ре, присутствующий на заседании, здесь, перед нами, найден виновным в ереси и вероотступничестве» [268]. Характерно, что в данном случае речь шла о представителях церковной юрисдикции, у которых их светские коллеги позаимствовали как саму идею коллегиальности, так и использование соответствующей лексики [269]. Точно так же в деле Пьера Аршилона, промышлявшего воровством в Провансе между 1428 и 1439 гг., преступления которого рассматривались в церковном суде, обладавшем правом светской юрисдикции, мы читаем: «…объявляя наше окончательное решение устно (de notre propre bouche) и [закрепляя] его в письменной форме (en des termes rédigés par écrit)… мы заявляем, что ты будешь повешен» [270].
По-видимому, во всех этих случаях употребление местоимения «мы» оказывалось неслучайным и связанным, скорее всего, с традиционными для XIV–XV вв. формульными записями о принятии того или иного судебного решения [271]. «Личное» обращение к осужденному преступнику было призвано подчеркнуть всю важность момента, но вместе с тем указывало, что вынесенный приговор не был делом рук одного человека, что в его принятии не сыграла роль чья-то конкретная месть, вражда или обида. Напротив, «мы» свидетельствовало о том, что решение было принято многими людьми, пришедшими к общему мнению, которое – по этой самой причине – очень трудно было бы признать неверным или несправедливым и опротестовать. «Мы» настаивало на существовании некоего единого в своих помыслах и делах сословия судей – людей сугубо профессиональных, стоявших на охране интересов всего сообщества.
В
