слова, призванных подчеркнуть высказанную мысль. В текстах протоколов они часто представляли собой нечто вроде аллитерированных или рифмованных пар, которые, к сожалению, практически не поддаются адекватному переводу на русский язык [290].
Так, заключенный бывал «отведен и препровожден» (menez et conduis) в зал суда, обвинения ему «предъявляли и объявляли» (imposez et declarez). Он бывал «спрошен и допрошен» (examiné et interrogué) о всех «поступках и проступках» (faussetez et mauvaistiez), которые он совершил. Эти обвинения он мог «признать и принять» (confermer et affermer) или быть посланным на пытку, дабы после нее он рассказал о своих «деяниях и злодеяниях» (crymes et larrecins), и эти слова он затем «признавал и подтверждал» (rattiffia et approuva). Если по делу требовалась дополнительная информация, нет сомнения, что местному бальи бывало «предписано и приказано» (mandé et commis) узнать побольше о прошлом предполагаемых преступников. Если речь заходила о судье, то это всегда оказывался «достойный и сведущий человек» (honorable homme et sage maistre). Если же в ходе дела бывали получены королевские письма, в материалах процесса всегда присутствовало упоминание о «пожелании и повелении» монарха (le rоу avoit voulu et ordonné).
Вернемся, однако, к ссылкам на авторитеты, присутствовавшим в текстах судебных протоколов. Верность принимаемых решений могла также подчеркиваться их соответствием обычному праву (кутюмам) и/или королевскому законодательству. И хотя точность подобного цитирования не всегда можно проверить [291], чаще всего оно бывало более конкретно, нежели указания на прецеденты.
Уголовные регистры Парижского парламента второй половины XIV в. свидетельствуют, что наиболее цитируемыми являлись ордонансы о запрете частных вооруженных конфликтов (guerres privées) во время ведения королевских войн [292], а также о правилах проведения судебных поединков, которые относились, скорее, к старой обвинительной, нежели к новой инквизиционной процедуре [293]. Интересно, что в последнем случае могло упоминаться и обычное право той или иной провинции [294].
С изменением политической ситуации в стране в 80-х гг. XIV в., с временным прекращением активных военных действий после подписания перемирия в Брюгге в 1375 г. и притоком большой массы людей в крупные города изменилось и уголовное судопроизводство. Если довериться регистру Шатле, основной проблемой в Париже и его окрестностях в конце XIV в. стали банды профессиональных воров, которые выбривали себе тонзуры и выдавали себя за клириков, дабы – в случае поимки – иметь возможность предстать не перед светским, но перед церковным судом, который не мог приговорить их к смертной казни. Против этих «клириков» и было направлено королевское законодательство, которое чаще всего цитировалось Аломом Кашмаре [295].
Из других ссылок на ордонансы и/или на обычное право можно назвать хорошо нам известные по другим юридическим источникам запреты на нарушение мира между сторонами, установленного в судебном порядке [296], и на любые эксцессы во время праздников [297], а также не менее распространенные обычаи конфисковывать имущество у уголовных преступников [298] и передавать их в руки церковных властей, если последние обладали в данном конкретном случае соответствующими судебными полномочиями [299]. В регистре Шатле также довольно часто цитировался королевский ордонанс, запрещавший сквернословить [300].
Как я упоминала, ссылки на обычное право и законодательство в судебных протоколах отличались большей конкретностью, нежели указания на традицию и опыт самих судей. Как представляется, в этой ситуации можно усмотреть стремление этих людей выглядеть не только знатоками своего дела, но прежде всего лояльными подданными, верными слугами короля, способными в точности исполнить его волю. Такая саморепрезентация заслуживает особого внимания, поскольку судьи Парижского парламента и Шатле, как я уже отмечала выше, по большей части являлись клириками, т. е. людьми церкви. Однако представляли они королевскую судебную власть – власть не просто светскую, но и ведущую постоянную борьбу с церковной юрисдикцией за право вести уголовные дела с любым составом преступления.
Данная тенденция особенно заметна по ведовским процессам, которые в XIV в. постепенно переходили в ведение светских судов. Только в самом раннем из известных мне дел о колдовстве, сохранившемся в регистрах гражданского суда Парижского парламента и датированным 11 ноября 1282 г., речь шла о трех ведьмах (tres mulieres sortilege), которых следовало, по мнению парламента, вернуть из королевской в церковную юрисдикцию, поскольку их действия не вызвали у жертв «повреждений кожи и кровотечений (cutis incisio et sanguinis effusio)» [301]. Однако уже через 100 лет члены парламента отстаивали исключительные права королевской юрисдикции в любых делах о колдовстве. На процессе уже знакомой нам Жанны де Бриг 1391 г. все советники Шатле, за исключением одного, «заявили и приняли решение, что одному королю и только ему надлежит судить об этом» [302].
Не менее интересна, на мой взгляд, и другая особенность образа средневековых судей, пытавшихся описать себя ни в чем не отличающимися от всех прочих обывателями. Ссылаясь при принятии того или иного решения на общественное мнение, чиновники представляли дело так, будто выражают интересы всего социума, равноправными членами которого они являлись. Опираясь на слухи, циркулировавшие в обществе, используя и всячески поощряя систему доносительства, они устанавливали особые, доверительные отношения с окружающими. Ссылки на общественное мнение создавали у этих последних ощущение, что они участвуют в отправлении правосудия, что именно они выступают обвинителями на процессе, а судьи – всего лишь орудия в их руках. Таким образом, королевские чиновники пытались продемонстрировать, что власть ими не узурпирована, не присвоена по собственной воле, но дана на законных основаниях прочими членами общества, которые доверяют им и рассматривают их как гарантов стабильности и мира.
Классическим примером выстраивания уголовного расследования в отношении конкретного человека с опорой на общественное мнение являлось дело бретонского барона и маршала Франции Жиля де Ре. Против него было выдвинуто обвинение по многим пунктам: от вооруженного нападения на замок и издевательств над людьми герцога Бретонского до занятий колдовством и алхимией, а также многочисленных убийств малолетних детей, с которыми он предварительно совершал развратные действия. Таким образом, дело рассматривалось одновременно церковным и светским судом Бретани. Процесс начался 19 сентября 1440 г., а 13 октября Жилю был зачитано предварительное обвинение.
Этот документ состоял из 49 статей и заключения [303]. Первые 14 параграфов подтверждали полномочия суда: права епископа Нантского на власть в данном регионе и на решение дел, связанных с ересью, колдовством и т. д. (I–IV); личность и полномочия брата Гийома Меричи, инквизитора Франции (V–VI, VIII, XII); право юрисдикции епископа в подобных случаях (VII). Здесь же заявлялось, что Жиль де Ре – прихожанин именно этого диоцеза (IX), что он житель Бретани, а потому находится в юрисдикции епископа Нанта (X), что его владения расположены в пределах этого диоцеза (XI). Статья XIII подтверждала личность и полномочия викария Жана Блуэна. Наконец, статья XIV подводила общий итог всему сказанному:
