окрестных деревень и которые должны были подтвердить буквально каждую из статей обвинительного акта. Впрочем, само понятие «общественное мнение» (commune renommée) далеко не всегда было наполнено конкретным содержанием. Часто нантские судьи использовали формулу «это истинно», не отсылавшую ни к каким авторитетам, но допускавшую единственно возможную трактовку и, таким образом, относящуюся к категории пустых знаков, о которой уже говорилось выше. Что-то (как, например, наличие в Нанте кафедрального собора) было действительно известно всем, и эти подлинные детали создавали фон, на котором и преступления, якобы совершенные Жилем де Ре, выглядели совершенно правдоподобно. Для подтверждения этой мысли вполне достаточно было фразы «это истинно».
Однако, если приглядеться к статьям обвинения повнимательнее, можно и здесь обнаружить некоторые стилистические особенности. В частности, некоторые статьи заканчивались не просто заявлением «это истинно», но допускали уточнения. Перечень сообщников Жиля завершался фразой «это истинно, общеизвестно и очевидно» (GR, 218). Так же заканчивались статьи, повествующие о случившихся вследствие его преступлений землетрясениях и неурожаях и о нападении Жиля на замок Сен-Этьен-де-Мер-Морт (GR, 218–219), а также о том, что перечисленные выше злодеяния подпадают под категорию lèse-majesté divine (GR, 220). Сюда же относились упоминания о гибели мальчика в Бургнёф и о хвастовстве Жиля своими поступками (GR, 216, 219). Вероятно, во всех этих случаях речь шла о событиях, которые действительно имели место или же которые следовало считать таковыми. Но вместе с тем ссылка на общественное мнение, на то, что было известно всем, на давние слухи, которые лишь подтвердились в ходе расследования, давала судьям возможность наполнить материалы дела самыми неправдоподобными домыслами, самыми невероятными обвинениями, снабдив их такими подробностями, в которые – в иной ситуации – никто бы не смог поверить.
Обвинительный акт, составленный нантскими судьями, можно назвать образцовым. Он не вызывал никаких сомнений в силу того, что в нем были использованы практически все приемы, о которых говорилось выше. Мы видим здесь и замещение истца (поскольку дело было начато «по слухам»), и коллегиальность суда (право на участие в заседаниях каждого члена суда оговаривалось специально), и ссылки на все возможные авторитеты (на обычное и церковное право, на законодательство, на древность судебных учреждений и давность судебных полномочий, наконец, на общественное мнение). Для придания большей правдивости в тексте были использованы такие стилистические приемы, как «пустые знаки», аллитерация и избыточная детализированность описания, призванная создать эффект реальности от всего сказанного.
Подводя итог, необходимо сказать, что выделенные мною на примере процесса Жиля де Ре особенности судебных протоколов не являлись неотъемлемыми характеристиками каждого средневекового текста. Выше была предпринята попытка рассмотреть их в целом, понять, каким языком, какими стилистическими приемами пользовались судьи в своей повседневной работе, в документах, которые они писали или диктовали каждый день. Набор этих приемов мог варьироваться в зависимости от каждого конкретного случая, от желания и склонностей того или иного конкретного чиновника: будь то использование местоимений «ты» и «мы», пассивного залога, приема аллитерации, формульных записей и пустых знаков; будь то ссылки на кутюмы, законодательство, прецеденты и мнение экспертов. Для выявления этих языковых и стилистических особенностей необходимо изучать каждый судебный казус отдельно, подходя к нему как к уникальному произведению судебного «искусства».
И все же цели, которые преследовали средневековые судьи, создавая свои протоколы, можно считать более или менее одинаковыми. Эти документы, как кажется, были нацелены не только на фиксацию собственно прецедентов, особенностей и тонкостей новой процедуры, для которой пока еще не существовало никаких общих пособий или учебников. Сквозь привычные юридические формулировки можно разглядеть и их авторов – таких, какими они хотели казаться, таких, какими видели себя и какими их видели окружающие. Членов могущественной судейской корпорации, активно создающей собственную мифологию. Клириков, радеющих за светское правосудие. Подлинных профессионалов, привыкших, однако, в самом главном полагаться на слухи. Общественных обвинителей, вполне способных на преступление против себе подобных. Верных слуг короля, не забывающих при этом о собственном мнении в спорных правовых вопросах. Гарантов мира и спокойствия, буквально «из ничего» создающих себе достойных противников.
В рассмотренных выше документах образ средневекового французского судьи выглядит еще нечетким, не до конца, может быть, отрефлектированным. И все же направление мысли кажется вполне понятным: это стремление доказать всем и каждому, что судья достоин той власти, которой обладает, что он – в силу своих личных и профессиональных качеств – имеет на нее право и что вынесенное им решение окажется наилучшим [306].
Впрочем, на страницах своих уголовных регистров средневековые судьи занимались не одной лишь саморепрезентацией. Не менее заботливо выстраивали они и образ собственного противника – образ преступника, к принципам создания которого мы теперь и обратимся.
* * *
Образ преступника возникает на страницах средневековых уголовных дел параллельно с образом самих чиновников. Идеальному судье, каким он хотел казаться, должен был – по законам жанра – противостоять достойный противник, своими отвратительными качествами всячески подчеркивавший достоинства того или иного представителя власти. Противник, в котором видели реальную угрозу для окружающих, который был «достоин смерти» – т. е. тот, с кем способны были справиться лишь судьи, в силу их выдающихся профессиональных и личных качеств. Идеальным преступником, таким образом, мог стать вовсе не тот, кто действительно нарушал закон, но тот, кого можно было представить таковым. Это был в полной мере фиктивный образ – точно так же, как и образ судей. (Илл. 18, 19)
Основной задачей любого процесса было дать понять окружающим, что именно этот, конкретный человек виновен в преступлении, опасном для жизни и благополучия общества, а потому заслуживает наказания. В средневековом уголовном суде существовало достаточно способов сделать эту информацию доступной всем: элемент состязательности присутствовал в отношениях судьи и обвиняемого и сохранялся даже при использовании пытки; до мелочей был разработан сложный ритуал самых различных наказаний, призванных навсегда искоренить существующую опасность.
Однако превращение обвиняемого в преступника начиналось уже на уровне текста судебных протоколов. Об этом в первую очередь свидетельствуют глагольные формы, которые описывали действия подозреваемого в суде и которые, как я уже упоминала, практически всегда давались в пассивном залоге. Типичными являлись выражения: «он был отведен», «он был послан на пытку», «его заставили поклясться», «он был схвачен и арестован», «он был обыскан», «он был допрошен», «он был обвинен», «он был казнен». Их использование способствовало превращению обвиняемого из субъекта правовых отношений в их объект уже на уровне текста судебного протокола. Действительный залог сохранялся здесь только для глаголов, связанных с признанием, т. е. с процессом говорения: «признал и подтвердил», «заявил и подтвердил» и т. д.
Другой интересной стилистической особенностью судебных протоколов являлось использование местоимения «ты» по отношению к преступнику. На нее впервые обратила внимание французская исследовательница Франсуаза Мишо-Фрежавиль, отмечавшая,
