Ознакомительная версия.
Материнское чутьё подсказало ей, что это богатство Гаранюшка нажил нечестным путем и как бы ему не кончить так же, как Павел.
А. Яковлев здесь обозначил очень важную проблему. К власти на местах во время революции приходили разные люди. Многих писателей волновал этот вопрос – о стихийном и сознательном в революции. Фурманов, Серафимович, Фадеев взяли наиболее типичную ситуацию, когда стихийному благодаря правильному партийному руководству не давали разгуляться. Но были и другие эпизоды, когда стихийное на какое-то время брало верх. И вот В. Шишков в «Ватаге», Вс. Иванов в «Цветных ветрах», А. Яковлев в «Повольниках», зная о таких фактах революции и Гражданской войны, задумались о природе этих явлений и попытались показать, к чему приводит разгул стихийных сил.
Было время, когда исследователи побивали «Железным потоком», «Чапаевым», «Разгромом» произведения типа «Ватаги» и «Повольников». Сейчас нет смысла противопоставлять одни талантливые произведения другим. У художников были разные задачи, творческие замыслы, различные явления положили они в основу сюжета своих произведений. Только в совокупности своей они дают полное и глубокое представление о сложных драматических событиях того времени.
Герасим Боков был беспредельно преданным революции, бесстрашным её солдатом. Но судьба неожиданно чересчур высоко вознесла его. Нужно было командовать другими. А к этому Герасим Боков не был готов. Отсюда трагические последствия. Даже такие крупные исторические лица, как Подтёлков, испытывали на себе не очень-то лёгкое бремя власти. Вспомним слова Шолохова: «Уже до избрания его председателем ревкома он заметно переменился по отношению к Григорию и остальным знакомым казакам, в голосе его уже тянули сквозняком нотки превосходства и некоторого высокомерия. Хмелём била власть в голову простого от природы казака». Тот же самый хмель власти бил и в голову совсем уж простоватого Гараськи Бокова.
«На фронте ещё, далеко от города родного, встал Гараська в цепь революционной метелицы.
– Жарь!
И закричал, заплясал, пошёл в цепи с выкриками, и руками, и ногами, и всем телом плясал – весь отдался бешеному плясу. Зажёгся, как огонь бенгальский. Вниз головой в самую гущу кинулся. И не думал, не рассуждал. Да и не привык он к этому трудному делу… Этот революционный пляс стал сильнее его воли, потому что будил в нём подземное, прадедовское, невольное, звал и не давал покоя».
Герасим Боков храбр, предан революции, он обладает огромной силой, незаменим в бою, но его поставили во главе целого уезда. Таких качеств, как храбрость и решительность, оказалось недостаточно, когда кончилась «красногвардейская атака» на капитал и жизнь потребовала иных способов, методов, приёмов более тонкой организаторской работы, настойчивой, упорной, разумной.
К этому Боков не был подготовлен. И оказался в руках ловких и юрких советников, которые стали помогать ему думать. Ему что-то предлагали, а «Боков пыхтел минуту, морщил свой недумающий лоб и брякал: – обязательно. В двадцать четыре часа.
Что ж, у него – живо. Революция – всё на парах, одним махом, в двадцать четыре часа».
Улыбчатые, угодливые люди окружили Бокова, помогают ему советами, помогают ему руководить уездом. И прежде всего бывший адвокат Лунёв, «благообразный, волосатый, с полупьяными наглыми глазами». Именно он, знаток человеческих душ, одним из первых подобрал ключи к девственной натуре Герасима Бокова. Он-то хорошо знает пути к людскому сердцу. «Вы царь и бог» – с такими комплиментами он проникал в душу Бокова. И Боков верил. Приказы, указы, распоряжения так и посыпались. Поборы, репрессии, мобилизации. Народ проклял его. И прежде всего отвергла его мать: «Я про него и слышать не хочу. Бусурман». Разумеется, скоро кончилась власть этого временщика: «А кто-то считал его грехи, считал… Где-то далеко в столицах, в советах, думали, почему мужики бунтуют. Крестьянская власть, а мужики: «долой эту власть». И вот додумались, и подул новый ветер». Этот ветер в лице сознательных партийцев смахнул с лица земли Боковых. Но таким, как Лунёв, удалось снова приспособиться, снова остаться товарищем Лунёвым, уж слишком он знает пути к людским сердцам. Никто добрым словом не вспомнил о Бокове, даже те, кому он, пользуясь своей властью, давал поблажки. Никто не жалел о нём, «в городе открыто служили благодарственные молебны: о избавлении». Бабы, встречаясь с Митревной, «напрямки и радостно» говорили ей о расстреле сына. «И от этих слов каменела Митревна, на людях молчала. Молча наберёт в ведрышко воды и, подпираясь палочкой, пойдёт домой. Сгорбленная, старая. А бабы смотрят ей вслед – и злорадство, и жалость в глазах. И только закрыв калитку, Митревна вдруг преобразилась – шла к крыльцу, качаясь, плача, порой вопила в голос – старушечьим слабым вопом… Теперь ей некого было ждать… и ждала чего-то… до глубокой ночи».
А. Луначарский называл повесть «Повольники» самым ярким из произведений А. Яковлева. Он отмечал, что оно, безусловно, ставит его в самые передние ряды современных писателей. Подчёркивал значительность поставленных писателем проблем, а также присущее ему знание народной жизни. А. Луначарский писал, что с замечательной глубиной показано, как слепые стихии бунтарской разбойничьей народной силы влились в революцию, какова была их вредная и в то же время горькая судьба… и как силы эти должны были прийти непременно в столкновение со всё более дисциплинированными, со всё более организованными силами.
Среди ранних рассказов особенно выделяется «Мужик», написанный в 1920 году и подвергшийся несправедливой критике со стороны рапповцев. Налитпостовцы обвинили Яковлева в том, что он проповедует абстрактный гуманизм, любовь к тому, что должно быть уничтожено. Разгорелась дискуссия. И, как часто бывало в те времена, много несправедливого было высказано по недоразумению: только из-за того, что не разобрались в творческом замысле. Случай, о котором рассказывает А. Яковлев, действительно может показаться неправдоподобным. Русского солдата Никифора Пильщикова посылают в разведку. Осторожно пробираясь в темноте, он случайно натыкается на спящего «австрияка», забирает у него ранец, винтовку и возвращается в расположение своей части. Его командир сначала недоумевает, потом приходит в ярость, и всё кончается тем, что офицер «будто и не хочет, а смеётся». Пильщиков так и ушёл «полный недоумения». За что же офицер обругал солдата? За то, что русский солдат при виде спящего австрийца увидел в нём такого же, как и он сам, трудового человека. Не врага, а именно человека, сморённого усталостью, вечными переходами с места на место, бессмысленностью братоубийственной войны. Он мог бы убить, мог бы связать его. Но в душе Пильщикова, как и в характере русского человека вообще, издавна закрепился принцип: «Лежачего не бьют». Ему бы не воевать, а пахать, сеять пшеницу, обихаживать скотину. Все его мысли, чувства, действия связаны с землёй, с крестьянским трудом. Нужно бы ему пробираться по пшенице, но нет: и хоть разум подсказывал ему дорогу, душа крестьянская воспротивилась: «Только в неё шагнул, а она как зашумит сердито, словно живая: «Не топчи меня». Аж страшно стало. Да и жалко: хлеб на корню мять – нет дела злее». Так и пошёл искать межу. По своему характеру он доверчив, добр, совестлив, чуточку наивен. Он легко поверил в солдатскую болтовню, будто земля каждую ночь плачет, поверил просто потому, что и самому ему приходили в голову мысли самостоятельные, беспокойные, обжигающие, о земле, о родных Шиханах. Да и как земле не плакать. «Ведь в каждый бой тысячами гибнет крестьянский люд. Земля – всем им родная… каждого жалко… Вот кто его пожалеет. Вот кто с ним родной. Земля. Он посмелел. Показалось, – родное всё кругом, как в Шиханах. И земля, и запах травы, и звёзды на небе».
А. Яковлев с разной глубиной, разной степенью мастерства проникал в реальную действительность, открывая в ней явления реальной жизни.
Благодетелем, кормильцем называл простой люд фабриканта Каркунова («Жгель», 1924). Думали, что без него и дня не проживут. И когда шла Гражданская война и заводы встали, а люди остались без работы, он злорадствовал: не обойтись без него, Каркунова, пригласят, попросят. Завод, думалось ему, «не пустят никогда». Но новая власть уже думала о пуске заводов и фабрик. На завод прибыл Яков Сычёв, бывший конторщик Каркунова: «Поставим. Поведём. Спасём». И действительно, «к весне запыхтело в машинном отделении, и раз утром, без четверти семь, как бывало, затрубил над Жгелью знакомый басовитый гудок». Народ под руководством новой, революционной власти возродил завод к жизни.
А через месяц умер Каркунов, который сразу сломился, как только пустили завод. У него теплилась надежда, что без него не обойдутся. Но обошлись. И те, кто пришёл проводить его в последний путь, заворожённые ещё былой его славой, с грустной тоской констатируют реальные перемены в жизни: «Ты гляди, какой властный был, а тут в ничтожность какую произошёл… И никому невдомёк, что хозяин помер. Другой народ пошёл…»
Ознакомительная версия.
