Будучи педантом и мыслителем, император Клавдий в большой степени способствовал введению трех новых букв в латинский алфавит (две из них соответствовали современным «W» и «Y»), но это мероприятие оказалось слишком недолговечным. Как и многие в его семье в период жизни на широкую ногу, он был склонен к распутству, обжорству и неумеренному употреблению алкоголя, «не выносил безбрачного существования», по выражению Тацита, а необходимость удовлетворить настоятельные желания, в равной степени сладострастные и алчные, доводила его до телесных страданий. Приступы изжоги, вызванные злоупотреблениями едой и вином, были такими мучительными, что, по собственному признанию, он часто хотел покончить с собой. Сильнее, чем тяга к женщинам и алкоголю, была его страсть к наставническим нравоучениям. Клавдий засыпал римлян эдиктами на разнообразные темы — от сбора винограда до лечения змеиных укусов: его предложения включали официальное разрешение выпускать ветры на званых обедах, после того как он услышал о человеке, который поставил под угрозу свое здоровье, пытаясь сдержать себя. Несмотря на публичные чтения его книг во время правления, единственной письменной работой, получившей широкое распространение, был трактат об игре в кости. Он едва ли имел большое значение. Невзирая на спектакли Гая с париками и кадуцеями, герой популярной художественной книги «Я, Клавдий» Роберта Грейвза стал первым римским цезарем, которого открыто боготворили еще при жизни. Этот «урод среди людей… которого природа начала и не закончила» (по оценке разочарованной сыном матери), — единственный из всего потомства считался живым богом.
История жизни Клавдия, похожая на сказку о Золушке, включает эпизод, когда солдаты обнаружили его спрятавшимся за дверными портьерами и провозгласили императором. При завоевании Британии в 43 году — в продолжение того, что начал Юлий Цезарь, — трясущаяся голова и подгибающиеся колени не помешали ему торжественно войти в Камулодунум (ныне Колчестер) в образе победителя верхом на слоне. Этот физически очень слабый ребенок, «форменное поле боя болезней», как сказал один врач в книге «Я, Клавдий» Роберта Грейвза, разрешит войскам салютовать ему как победоносному военачальнику не менее двадцати семи раз. В отличие от этого в роли принцепса он принял только титулы «Август» и «Цезарь» и никогда не стал официальным императором Рима. «Наружность его не лишена была внушительности и достоинства, но лишь тогда, когда он стоял, сидел и в особенности лежал», — пишет Светоний. Среди сохранившихся изображений есть статуя сидящего Клавдия, обнаруженная в этрусском городе Цере, и сегодня хранящаяся в музеях Ватикана в Риме. Большая часть этого скульптурного изображения представляла собой невероятно мускулистый торс, достойный Игнудиев на фреске Микеланджело.
По словам Светония, «Сестра его Ливилла, услыхав, что ему суждено быть императором, громко и при всех проклинала эту несчастную и недостойную участь римского народа». Это реакция единокровного родственника, типичная для наследников Августа и вызванная борьбой за власть. (Ливилла могла домогаться трона для своего мужа, Марка Виниция, или для своих сыновей.) Случилось так, что несчастья обошли стороной шестьдесят миллионов жителей Римской империи. Жертвами Клавдия стали сенаторы и в большей степени всадники. В течение тридцати лет его правления смертные приговоры были вынесены тридцати пяти сенаторам и тремстам представителям всаднического сословия. «Ему, господа сенаторы, кто, по-вашему, и мухи не способен обидеть, ему так же ничего не стоило убивать людей, как собаке ногу поднять», — жалуется Август в сатире Сенеки Apocolocyntosis, «Отыквление божественного Клавдия». Это была последняя глава сложного постреспубликанского диалога между сенатом и Палатинским холмом, который с постоянным успехом удавалось вести только Августу и который не смог поддержать Клавдий, неотвратимо приближавшийся к абсолютизму, подкрепленному военной силой.
Несмотря на опасения, разделяемые сенатом и собственной семьей, Клавдий в основном управлял Римом добросовестно, с некоторой степенью мудрости. Светоний, как обычно, обвиняет его в неумеренной страсти к женщинам, но он проявлял то же рвение в решении дел империи: «Суд он правил и в консульстве, и вне консульства с величайшим усердием, даже в дни своих и семейных торжеств, а иногда и в древние праздники, и в заповедные дни», как свидетельствует Светоний. Он завершил аннексию Британии, расширил и пересмотрел членство в сенате, в 47 году восстановив для этого старую должность цензора и заставив консервативный римский нобилитет принять коллег из провинций, а именно — из Косматой Галлии. Он улучшил долю рядовых римлян, построив гавань в Остии, чтобы обеспечить безопасное прибытие кораблей с импортным зерном и тем самым предотвратить нехватку продовольствия, а кроме того, завершил строительство двух новых акведуков, Аква Клавдия и Аква Анио Новус, затратив на это 350 миллионов сестерциев (по оценке Плиния Старшего). Совместно по ним поставлялась почти половина потребляемой городом питьевой воды. В чеканке монет он отметил бесспорную добродетель — Констанцию, олицетворяющую твердость, постоянство и настойчивость императора. Это было соответствующим образом оформленное неброское притязание человека, у которого до 41 года практически отсутствовал политический опыт и который, несмотря на выдающуюся военную карьеру своего отца Друза и брата Германика, вообще не имел отношения к армии. «Я сплоховал: был слишком добр. Я загладил грехи своих предшественников. Я примирил Рим и мир с монархией»[117], — говорит Клавдий в романе Роберта Грейвза, «Божественный Клавдий и его жена Мессалина». Это было правдой лишь отчасти. (Разумеется, передав принятие решений императорским вольноотпущенникам, он избавил себя от позора некоторых непопулярных постановлений.) Клавдий относился к римским политическим классам с традиционным уважением, больше доверяя легионам, сделавшим его принцепсом, чем сенаторам, которые не спешили подтверждать этот свершившийся факт. Как и его непосредственные предшественники, он лишил сенат средства эффективного противодействия.
В отсутствие соответствующего отрывка в «Анналах» Тацита, а также в свете многочисленных вопросов к сохранившимся версиям повествования Диона Кассия и отсутствия полных текстов Плиния Старшего, Фабия Рустика и Марка Клувия Руфа, единственным дошедшим до нас античным источником о жизни Клавдия является Светоний.[118] Однако при его изучении читатель не должен забывать о некоторой степени осторожного скептицизма. Дело в том, что в одной из своих самых ярких биографий Светоний допускает ряд явных противоречий, которые, взятые совместно, представляют в историографии Клавдия как «проблемного» императора, а его наследие неоднозначным, сенсационным, в том стиле «желтой» прессы, который добавляет пикантности романам Грейвза и последующим телевизионным постановкам по его мотивам. Пятый цезарь Светония сочетает физическую слабость с научной самоотверженностью, трусость с варварской жестокостью, здравомыслие с безмерным терпением в отношении своекорыстия неофициальных ближайших советников, а именно — своей жены и вольноотпущенников. Его сильные и слабые стороны гиперболизированы. Он вызывает противоречивую реакцию: более чем непоследовательный Клавдий кажется средоточием несовместимых качеств. Раннее усердие в науках уступает место буффонаде, физические недостатки подгоняются к высшей должности, автор явно отбрасывает в сторону некоторые аспекты здравомыслия.
История его восхождения к пурпурной тоге, которая сводилась всего лишь к шуршанию комнатной портьеры, является одним из наиболее известных эпизодов, скорее театральным, чем убедительным. В 1871 году она вдохновила родившегося в Голландии английского художника Лоуренса Альма-Тадему на создание не менее известной картины «Римский император, 41 г. н. э.». Альма-Тадема писал картины в стиле китча. Его масштабные полотна со сценами из римской жизни и истории пользовались огромным успехом и при жизни художника заслуживали одобрение за точность археологических деталей. В «Римском императоре, 41 г. н. э.» преобладает повествовательная, а не изобразительная манера. Старый, уродливый Клавдий сжимается от страха за портьерой, где его обнаруживает легионер. Мы присоединяемся к этой сцене в тот момент, когда центурион отводит назад тяжелую бахромчатую ткань и открывает взорам почтительной разношерстной толпы солдат и придворных красавиц дядю Гая Калигулы, на лице которого застыло мрачное выражение. Лицо Клавдия скрыто в полутени, его фигура смещена вправо. Центр картины занимают мертвые тела с набросанными на них занавесями и мраморная герма, основание которой испачкано многозначительными темно-красными отпечатками рук. На картине изображен единственный образ, достойный римского героя: горделивый профиль мраморного бюста.[119] Это полотно дает также убедительный ответ на домыслы о счастливых «невинных» событиях, окружающих восшествие Клавдия на престол. Чтобы взять в руки свою судьбу, не вызывающий симпатии Клавдий должен переступить через эти трупы. Кроме того, он должен перебороть страх, исказивший его лицо и наверняка вызванный чувством собственной бесполезности, которое разделяют зрители, глядящие на полотно Альма-Тадемы.
