- Что ты молвил? - спросил он дровосека с напускной небрежностью, хотя его почему-то очень беспокоило то, что именно ответит ему дровосек.
- Про того? - ткнул тот пальцем на человека, который начисто раскис и уже слег на левый бок и, казалось, умер от страшного мора, который сводит судорогой все члены, перекашивает лицо. - Величайший умелец князя. Все церкви князю сделал. Тридцать и две церкви уже возвел. Исхитряет богов и чудеса всяческие, а пить они ему не помогают. Тщедушные боги. Ге-ге!
Сивоок ушам своим не поверил. Как же так? Да может ли такое быть? Чтобы этот жалкий человечишка имел что-то общее в тем дивным миром, в котором он только что был и из которого, чувствовал теперь совершенно отчетливо, уже никогда не сможет выбраться? В момент, когда они с Лучуком пробирались в Киев, этот город представлялся Сивооку совсем не таким, каким оказался на самом деле. Само слово "Киев" в представлении хлопца почему-то было окрашено в красный цвет, как щиты княжеской дружины. Еще впервые услышанное, оно пылало багрянцем над зеленостью земли, а еще сильнее - над белыми снегами тихих зим. Теперь Сивоок знал, что Киев - это и не белые боярские дома, и не остроконечные церкви из потемневшего восково-чистого дерева, и не кресты, черные или золотые, и не каменные терема, серые, с красными наличниками окон, и не зеленая трава защитных валов, и не желтая глина холмов, и не серебристые пески Днепра и Почайны, - Киев теперь навсегда останется для него сизо-вишневым поющим светом, в котором живут все краски, выколдованные когда-то для него волшебными руками деда Родима. И если все это сделали люди, если родила земля таких могучих духом сыновей, то представлялись они Сивооку именно такими, как дед Родим, - могучими, уверенно-спокойными, выше всех сущих, вырванными из повседневных хлопот, из суеты, из всего мелкого и незначительного.
А тут лежит в грязи торжища жалкий человек, хрипит, будто при последнем издыхании, из гноящихся, стекленеющих глаз у него выдавливаются мутные слезы, с уголков губ выползает клейкая и тягучая слюна. Неужели правду говорил дровосек? Неужели этот новый и неумолимо жестокий бог глумится над человеком даже тогда, когда он творит невероятное чудо для его прославления? Ему мало обыкновенной смерти - он губит людей издеваясь!
- А возьмите-ка за ноги эту падаль и оттащите вон туда, в гляну, захохотал купец, - пускай исхитрит малость носом своим ботов! Го-го-го!
Лучук, колеблясь, взглянул на купца, потом на Сивоока. Им ли велено тащить опьяневшего украшателя церквей?
- Вы, вы, молокососы! - загремел купец. - Берите его да поскорее, покуда я...
Он хотел прокричать какую-то угрозу, но махнул рукой и окунул губы в ковш с медом. Но Сивоок словно бы только и ждал случая, чтобы на ком-то согнать свою злость, вызванную разочарованиями, испытанными им здесь, среди пьяниц, среди людской толчеи, где на самом дне очутился тот, который должен был быть над всеми и вне всего.
- Не робы твои, чтобы помыкал нами! - сверкнул хлопец ошалелыми глазами на купца.
- Что? - оторвался тот от ковша. - Не робы? А кто такие? Беглецы задрипанные? Сопливцы! Зуб медвежий повесил на шею! Как дам тебе, то проглотишь и медвежий, и все свои! Эй, Джурило! А ну-ка, покажи этому негоднику!
От всадников, которые оцепенело наблюдали, как их хозяин напивается с базарным сбродом, мигом отскочил на высоком пепельно-сером коне рыжий детина с глазами разбойника и со зловещей медлительностью начал доставать из черных ножен меч. Но в Сивооке проснулась вдруг ловкость Родима в сочетании с дедовской яростью. Хлопец неожиданно для всех метнулся наперерез всаднику, с беспощадной силой рванул коня за удила, поднял его на дыбы, и рыжий Джурило со всего размаху рухнул на землю. И хотя времени на это ушло совсем мало, но Лучук, пока глаза всех были прикованы к беспомощно пятящемуся коню и падающему Джуриле, успел вскочить на будку медовара, вырвать из-за спины лук, натянуть тетиву, приладить стрелу и, целясь прямо в глаза обезумевшему от пития и неожиданного поворота событий купцу, воскликнул:
- Прошью всех стрелами, только пошевелитесь!
Джурило лежал, не переставая стонать, в грязи. Конь испуганно осел на все четыре ноги, пятясь подальше от Сивоока; стража купца застыла в ожидании нового, быть может, на этот раз более умного повеления от своего хозяина. И тот в самом деле очнулся от тумана опьянения, трахнул ковшом о землю и, хлопнув себя по животу, захохотал притворно:
- Ой, отроки! Ой, потешили! Беру вас обоих в свою стражу!
Но Сивоок стоял все так же настороженно, готовый бить своей дубинкой все, что на него двинется, а Лучук держал тетиву в таком напряжении, что его рука могла вот-вот не выдержать и пустить стрелу прямо в лоб купцу.
- Я сказал! - крикнул купец. - Принимаю вас! Медовар, меду отрокам!
- Годилось бы спросить, хотим ли к тебе, - хмуро напомнил ему Сивоок.
- Да ты что? - аж подскочил дровосек. - Да разве же можно так говорить? Да вы знаете, что к гостю Какоре весь Киев пошел бы в услужение!
- А мы - не Киев, - сказал Сивоок.
Джурило тем временем сел и беспомощно мотал головой - никак не мог перевести дыхание.
- Все знают купца Какору, - заревел купец. - Какора сказал - камень! Любо мне и то, что вы вот так петушитесь! Оба вы мне любы! И показали мне все, что умеете! Принимаю вас к себе и кладу добрую гривну обоим!
- Не все еще показали, - пропел с будки Лучук. - Хочешь, твоему коню ухо могу прострелить? Выбирай - правое или левое?
- Кончик правого, а заденешь коня - голову оторву! - крикнул Какора.
Свистнула стрела - и кончик правого уха у Какорина коня на глазах у всех раздвоился кровавой бахромой.
Дровосек всплеснул руками от восторга:
- Вот это да! Самому князю в лучники, в первейшие лучники!
Какора переводил разъяренный глаз с коня на Лучука и обратно.
- Отроки вы или бесы суть? - пробормотал он. - А ну-ка, выстрели еще раз. Вон у того медовара в затычку от бочки попадешь?
Снова пропела стрела и черным пером закачалась в самом центре круглой затычки, на которую указал Какора.
- А перекреститься умеешь? - спросил купец Лучука.
- Не умеет он, - ответил за товарища Сивоок.
- А ты?
- А я умею, видел, как это делают, да не хочу.
- Почему же это ты не хочешь? Ты знаешь, что князь Владимир принял крест и своих двенадцать сыновей окрестил и всех киевлян? А еще сказал: "Кто не придет под новую веру - богатый, или бедный, или нищий, или раб, врагом моим будет".
- Так мы же не слыхали, как князь это молвил, - наивно сказал Лучук.
Какора засмеялся, а дровосек даже запрыгал от веселья.
- Хлопцев для тебя нашел, Какора! - закричал он купцу. - Должен мне подарок поднести за это! А вы, хлопцы, света увидите с Какорой - го-го! Такого света!
- Ну так что, идете или нет? - спросил купец Лучука. Но Лучук смотрел на Сивоока. Сам не осмеливался решать. Сивоок кивнул головой. Подошел к кругу пьяниц, пристально взглянул на Какору своими сивыми, неотразимо пронзительными глазами, подумал: "Все равно удерем! Бежать! Бежать! От всех!"
А сам еще не ведал, куда и зачем бежать, но знал, что это его цель и насущная потребность, и родилась она той ночью, когда был убит дед Родим.
Но можно ли бежать от красоты, увидев ее хотя бы один раз?
1941 год
ОСЕНЬ. КИЕВ
Но, душенька моя,
ласточка моя, я дрожу,
я дрожу, я дрожу.
П.Пикассо
- Надеюсь, вы простите мне эту маленькую мистификацию? - сказал Адальберт Шнурре профессору Отаве, садясь возле него на заднем сиденье пепельно-серого "мерседеса". - Конечно, если бы вас разыскивали военные власти, все было бы иначе. Поверьте мне: довольно быстро заставили бы указать на вас. Для этого есть средства.
- Знаю, - коротко бросил Отава.
- Но вас искал я, ваш давнишний оппонент и коллега, если хотите. И поэтому я выдумал всю эту шутку с лекциями, прибегнув в них к некоторым извращениям ваших мыслей, но это же была только милая шутка. Кроме того, учитывая военное время, я вынужден был прибегнуть к маскировке.
- Это - тоже маскировка? - спросил Отава, указывая на эсэсовскую форму профессора Шнурре.
- Если хотите, до некоторой степени да. Хотя тут имеют значение и взгляды. Мне, например, известно, что советские профессора не признавали университетских мантий, шапочек, всего, что заведено в Европе еще со средних веков. Я не ошибаюсь?
- Нет. Мы считали, что профессора такие же люди, как и все остальные.
- Понимаю вас. Поймите и вы меня. Я надел этот мундир именно потому, что весь мой народ сейчас - в мундире. Это наша вера и наши убеждения.
- Разве все - в эсэсовских мундирах?
- Не играет роли. Но, если хотите, в народе всегда есть элита. В своем народе вы также принадлежали к ней.
- Если принадлежал раньше, то и сейчас принадлежу. Почему же вы употребляете форму прошедшего времени?
Адальберт Шнурре засмеялся:
- Ввиду вашего исчезновения. Ведь вы растворились в анонимности, которая равняется небытию. Профессора Гордея Отавы нет ни по ту сторону, ни по эту сторону фронта. Там его считают предателем и дезертиром, здесь считают без вести пропавшим.
