Адальберт Шнурре засмеялся:
- Ввиду вашего исчезновения. Ведь вы растворились в анонимности, которая равняется небытию. Профессора Гордея Отавы нет ни по ту сторону, ни по эту сторону фронта. Там его считают предателем и дезертиром, здесь считают без вести пропавшим.
- Откуда вы знаете, кем меня считают по ту сторону фронта?
- Законы вероятности. Теоретически это легко определить, а практически так оно и есть.
- По-моему, вы считали себя теоретиком в других областях. Ваша специальность - древнехристианская живопись.
- А также деревянная скульптура. - Адальберт Шнурре благодушно хмыкнул. - Мы оба с вами считались хорошими знатоками в этой области. И первый мой долг был - спасти вас для науки. И я это сделал.
- Я должен благодарить?
- Я понимаю ваше состояние. На вашем месте я тоже... Это в самом деле ужасно... Там... Хотя оттуда открывается чудеснейший вид на Киев, но... я понимаю... Законы военного времени - они не для науки и не для людей науки. Но, благодарение богу, я сумел все-таки вытащить вас оттуда... Я нарочно говорил глупости, надеясь на вашу принципиальность. И расчет оказался точным: вы не выдержали.
Профессор Отава молчал.
- Конечно, все было бы намного проще, - смачно пожевывая губами, продолжал Шнурре, - вам нужно было лишь прийти к коменданту и назвать свое имя. Никто не упрекнул бы вас в сотрудничестве с оккупантами. Ни малейшей военной тайны вы нам выдать не можете, ибо не можете ее знать. Ваши знания никакой пользы доблестной армии фюрера принести не могут. Ваши интересы слишком отдалены от современности, чтобы вам нужно было бояться нас. Вы могли просто оставаться в своем кабинете и спокойно писать очередную страницу своих наблюдений над фресками Софии Киевской.
- Вы даже знаете, что я писал в последнее время?
- Догадываюсь.
- Не могу отплатить вам взаимностью. Никак не мог бы догадаться, что вы не только профессор, но и...
- Штурмбанфюрер СС? Это временно, абсолютно временно. Лишь до тех пор, пока мы установим в Европе новый порядок. А еще точнее: форма моя вполне условна для меня, ибо я не перестаю заниматься своей научной работой. Униформа в данном случае просто способствует моим занятиям. Да, да, именно способствует.
- Куда вы меня везете? - прервал его излияния профессор Отава, охватываемый все большим и большим беспокойством, потому что машина, медленно проехав бесконечную вереницу улиц от Мельникова и до Большой Житомирской, свернула на площадь Богдана Хмельницкого, с одной стороны которой молчаливо стояла София, а с другой еще и до сих пор дымились руины зданий, быстро промчала их на Владимирскую, пронесла мимо Золотых ворот, мимо оперы, военные регулировщики на перекрестках без задержки пропускали пепельно-серый "мерседес", он набирал все большую и большую скорость, вот уже с правой стороны показались красные колонны университета, а в мокром, подернутом пеленой дождя парке - печальная фигура Кобзаря в окружении багровых листьев; дальше профессору Отаве не нужно было и смотреть - в самую темную ночь, с закрытыми и даже завязанными глазами, в лихорадке или в предсмертной агонии он указал бы на свой дом, на дом, в котором родился, откуда малышом ходил играть в садик, ставший впоследствии Шевченковским парком, откуда пошел в школу и в университет, и на первые свидания, и на первые гулянки, и на самое большое счастье и тяжелейшие несчастья выходил он из этого дома, из квартиры на третьем этаже, большой профессорской квартиры с многими комнатами, которые все сплошь были загромождены книгами, уникальными древними изданиями, раритетами, летописями, ценными рукописями, пергаментами, берестяными грамотами и еще бог весть чем. Этот дом сооружал какой-то киевский инженер, который пытался соревноваться с известным киевским архитектором Городецким, настроившим по всему городу множество странных зданий, стилизуя то под готику, то под барокко, то под мавританский стиль, а то и под модерн. А этот инженер, будучи неспособным придать зданию какие-либо оригинальные черты с наружной стороны, решил бить на эффект внутренний - выдумал невероятный, похожий на соборную наву вестибюль, украсил его мрамором и мозаикой, положил на лестницу разноцветный мрамор, а в гигантских розетах, которые должны были служить окнами, поставил яркие витражи на темы украинской истории. Этим и ограничилась фантазия инженера. Квартиры в этом доме не отличались ничем, кроме ординарной безвкусицы, были велики, неуклюжи, комнаты тянулись длинными колбасами, переходили одна в другую без видимой нужды, а тем более гармонии, в длинных узких коридорах невозможно было разминуться двум людям, окна были высокие, но узкие, не просвечивали больших комнат, там всегда царил полумрак, в таких помещениях, правда, хорошо было сидеть и думать, они удобны были для схимников и ученых, но отнюдь не подходили для людей простых, не совпадали с их вкусами, темпераментами и симпатиями.
Быть может, именно из-за этой квартиры и в семейной жизни профессора Отавы не так сложилось, как следует... Но бог с ним, со всем этим. Не об этом думал сейчас Гордей Отава, тревожно наблюдая, как чужая машина с чужим человеком, который упорно называет себя коллегой, неудержимо приближается к такому знакомому, такому единственному на всем свете, такому желанному и одновременно почему-то отпугивающему теперь дому.
- Куда вы меня везете? - снова повторил свой вопрос профессор Отава, и на этот раз Адальберт Шнурре, который, видимо, еще не совсем хорошо ориентировался в киевских улицах, но уже теперь тоже хорошо увидел, что приближаются они к высокому, украшенному готическими розетами и смешными резными башенками дому, со спокойной доброжелательностью произнес:
- Конечно же к вам домой, коллега Отава.
- Откуда вы знаете, где мой дом? - сделал последнюю попытку Отава, хотя "мерседес" уже остановился у самого входа в дом и не было смысла дальше сомневаться в информированности профессора-завоевателя.
- Ах, дорогой коллега, - засмеялся Шнурре, - это же так просто! Я еще заранее дал ваш домашний адрес командованию наших передовых частей, которые должны были вступить в Киев. Мне во что бы то ни стало хотелось сделать вам хотя бы маленькую услугу, защитить вас, ваше жилье, ваш покой. К сожалению, вас мы не успели защитить, но ваше жилье, все ваши книги, все ваше - оно неприкосновенно!
Он произнес эти слова торжественно-приподнятым тоном, но Гордей Отава легко уловил в голосе Шнурре и нотки умело скрытого разочарования, а может быть, ему просто показалось, может быть, профессор Шнурре в самом деле заботился лишь о том, чтобы защитить своего коллегу, отплатить профессорской порядочностью своему постоянному оппоненту и заочному знакомому? И все то, что он, Гордей Отава, уничтожил месяц назад, не представляло для Шнурре ни интереса, ни тем более предмета для розысков?
- Прошу. - Шнурре вежливо пропускал Отаву вперед. Отава на миг приостановился, вспомнив, что хозяин должен идти позади гостя, но сразу же спохватился: кто здесь хозяин и кто гость - не разберешь. К тому же если Шнурре и считать гостем, то отнюдь не желательным и не званым. Хозяином переодетого в эсэсовца профессора называть тоже не стоило, поэтому профессор не стал разводить церемонии и, словно бы не замечая Адальберта Шнурре и его протянутой руки, быстро перескочил через те несколько ступенек, которые вели к входу, очутился в таком знакомом храмово-витражном вестибюле, твердо пошел по ступенькам.
Адальберт Шнурре пытался идти в ногу с Гордеем Отавой, но все-таки чуточку отставал, а на площадке второго этажа, перед дверью квартиры академика Писаренко, остановился и сказал в спину Отаве, не ожидая, что тот задержится или хотя бы оглянется:
- Не буду вам сегодня мешать. Отдохните после этого ужаса. Там вы найдете все необходимое. Я должен был где-то жать, поэтому остановился в этой квартире, хозяин которой... гм... бежал, кажется...
- Эвакуировался, - не оборачиваясь, бросил Отава.
Он подошел к дверям своей квартиры. Высокие, будто монастырские, дубовые двери. Бесхитростная резьба. Только теперь ее заметил. Какие-то крученые столбики, примитивные плоскости. Ни малейшего намека на какой-либо стиль. И латунная табличка с размашистой надписью: "Профессор Отава". Смехотворная суета! И эта дверь, и эта табличка, и эта надпись, а в особенности же - его положение. А все потому, что не смог он вот так просто выехать, то есть эвакуироваться, вернее - не сумел. Никогда ничего не умел.
Стукнул в дверь коротко и боязливо. Ждал терпеливо, почти без надежды. И в добрые времена здесь открывали без торопливости, приходилось звонить по нескольку раз, пока расслышит глуховатая бабушка Галя. А теперь ведь там, вероятнее всего, автоматчики, которым поручено охранять его.
Но еще не успел он перебрать всех своих мрачных предположений, как дверь приоткрылась на то расстояние, на которое позволяла длина цепочки, сквозь щель блеснул темный глаз, долго недоверчиво всматривался в непохожее лицо профессора, потом исчез, еще раз мелькнул в щели, послышалось "Ой боже ж мой!", зазвенела цепочка, дверь неслышно открылась, крепкие руки бабки Гали мгновенно втянули Гордея Отаву в переднюю, снова загремели запоры, и лишь после этого бабка Галя всплеснула руками:
