– Это все ты говоришь дельно, — ответил Чингиз-хан.
Хранитель печати, уйгур Измаил-Ходжа, подал печать кагана. Это была нефритовая фигурка тигра, стоящего на золотом кружке, смазанном алой краской. Каган придавил печать к указу, заранее приготовленному Елю-Чу-Цаем.
В знойный полдень без ветра над степью дрожали волны горячего воздуха. Весь лагерь Чингиз-хана дремал, и даже кони, бродившие по равнине, теперь стояли неподвижно, сбившись в табуны, и равномерно покачивали головами, отгоняя вьющихся вокруг них слепней.
Издалека, точно жужжание мухи, донесся тонкий тягучий звук. Потом стал выделяться быстрый перезвон бубенцов. Чингиз-хан поднял короткий толстый палец, повернул к входу квадратное лицо и наставил большое ухо с отвисшей мочкой, в которую была вдета тяжелая золотая серьга.
– Гонец, и не один... — и он вышел из шатра.
Уже было видно, как клубок пыли катился по дороге.
Три всадника мчались к лагерю. Они доскакали до черных юрт, где одна лошадь грохнулась на землю, а всадник перелетел через голову.
Часовые, подхватив лошадей под уздцы, провели их к заставе. Оттуда, в сопровождении часовых, двое из прибывших прошли к загородке для жеребят, где нашли Чингиз-хана.
Каган сидел на корточках перед белой кобылицей и, жмурясь, следил за тем, как серый жеребенок тыкал мордой в розовое вымя матки.
Двое прибывших были перевязаны тряпками. Их покрытые нарывами лица распухли. Они так изменились, что каган, повернувшись к ним, спросил:
– Кто вы?
– Великий каган! Мы раньше были твоими тысячниками, а теперь стали выходцами из могилы. Шах Хорезма захотел поиздеваться над нами и приказал поджечь нам бороды — честь и достоинство воина.
– А где же Ибн-Кефредж-Богра?
– За то, что он твердо сказал шаху твои приказания, те собаки, что подвывают хорезмской свинье, изрубили его на куски.
– Как?! Они изрубили моего посла! Моего храброго, верного Ибн-Кефредж-Богра?
Чингиз-хан завыл. Он схватил горсть песку и посыпал им голову. Он руками растирал лицо, по которому потекли слезы. Он бросился вперед и, грузный, тяжелый, побежал по дороге. За ним побежали все бывшие вблизи, присоединялись новые воины, пробудившиеся от крика, не понимая, отчего произошла тревога.
Каган, задыхаясь, добежал до коновязи, оторвал от прикола неоседланного коня, схватил его за загривок, навалился ему на спину и понесся по дороге прямо к голубой горе. Елю-Чу-Цай и сыновья Чингиз-хана сели на коней и помчались за ним.
Они прискакали к скалистой горе. На выступе, среди сосен, стоял каган. Его было видно издалека. Он снял шапку и повесил на шею пояс 90. Слезы, большие и блестящие, текли по смуглому лицу, по которому каган размазал землю.
– Вечное небо! Ты спасаешь праведных и наказываешь виновных, — кричал каган. — Ты накажешь нечестивых мусульман! Слышите ли вы, мои храбрые багатуры: мусульмане удавили моего посла Усуна и четыреста пятьдесят усердных купцов, поехавших торговать. Мусульмане разграбили все их товары и смеются над нами. Они убили другого моего посла, храброго Ибн-Кефредж-Богра. Они опалили огнем, точно свиные туши, бороды еще двух послов и выгнали, как бродяг, отняв у них лошадей. Будем ли мы это терпеть?
– Веди нас на мусульман! — кричали татары. — Мы вырежем их города, перебьем всех с женами и детьми! Мы заберем весь их скот и всех лошадей.
– Там не бывает морозов и холодных буранов, — продолжал зычно реветь Чингиз-хан. — Там всегда лето, там растут сладкие дыни, вата и виноград. Там на лугах трижды в лето вырастает трава. Разве пристойно в такой счастливой стране жить таким преступникам, как мусульмане? Мы отнимем их земли и сравняем с землей их города. На месте разрушенных городов мы посеем ячмень, и там будут пастись наши крепкие кони и стоять только юрты с нашими преданными женами и детьми. Готовы ли вы идти на мусульманские земли?
– Укажи нам только, где они, а мы их вырежем! — кричали татары.
– Я вижу даже без шаманов, что настала "счастливая луна" и пора повести войско на запад, — громко сказал Чингиз-хан и, повернувшись, стал медленно подыматься выше на гору. За ним последовали его телохранители и кольцом окружили то место на горе, где Чингиз-хан пожелал остаться один со своими думами.
Поднявшись еще выше по склону горы, Чингиз-хан увидел на площадке над обрывом костер. Около него сидел мальчик и раздувал небольшим ручным мехом угли, на которых лежала раскаленная полоса железа. Тут же, на корточках, старый монгол поворачивал полосу клещами и держал наготове для ковки кузнечный молоток.
– Кто ты? — спросил каган.
– Я кузнец Хори, из тумена Джебэ-нойона.
– Зачем ты здесь?
– Я изготовляю закаленные иглы для стрел. Они не сгибаются от удара в железо и пробивают самую прочную броню. Разве, изготовляя такие неотразимые стрелы, я не помогаю тебе?
– Ты дельно говоришь, — заметил Чингиз-хан. — А почему ты работаешь здесь, на горе?
– Здесь, на горе, много смолистых корней, дающих жаркое пламя. Да если признаться, так отсюда, с горы, я вижу далеко степь и в той стороне наши родные кочевья.
– Что ты болтаешь? Отсюда наших кочевьев не увидать. Они далеко!
– Разве степные дали не одинаковы? Я смотрю в родную сторону, и легче делается сердцу!
– А этот мальчик — твой сын?
– Был китайчонком, а теперь стал сыном. Я с тобой, великий каган, ходил в Китай и там подобрал брошенного ребенка. В седле я его и вырастил. Он стал мне помощником в кузнице.
– Где же твоя кузница?
– Она вся со мной на седле. Вот молотки, а кусок железа сойдет за наковальню. Мех я прячу в мешок и везу его на втором коне, где сидит и мой сын.
– А кони добрые, крепкие у тебя?
– Очень уж старые мои кони, сколько я с ними сделал походов! Когда мы придем в бухарские земли, там я выберу себе крепких коней, да еще несколько рабов-молотобойцев...
– Будешь хорошо драться — так и целый табун коней добудешь.
– Какой я теперь воин! Я сильно изранен. Для боя я уже мало гожусь, а вот ковать ножи и наконечники стрел — это мне привычная работа. А скажи мне, великий хан, долго ли еще мы будем здесь стоять? Наш тумен Джебэ-нойона голодает и ест своих коней. Пора бы двинуться дальше...
Чингиз-хан начал сильно сопеть и отдуваться: это был плохой признак.
– Нет, сперва скажи мне, кузнец Хори: что, если весь тумен Джебэ-нойона ушел вперед и его уже двенадцать дней здесь нет? Так ты поедешь по степи его догонять и спрашивать у встречных бродяг, не видел ли кто из них Джебэ-нойона? Если все нукеры начнут бродить вокруг лагеря, у меня тогда разбредется все войско!
Кузнец затрясся и упал ничком на землю.
– Приказываем: этого кузнеца Хори отвести в мою тысячу и посреди куреня дать ему двадцать палок по пяткам, чтоб они у него зачесались. Послать немедленно разъезды вокруг лагеря, выловить тех нукеров, которые шатаются, отбившись от своих сотен, а имена их сотников и тысячников сообщать мне, я им всем назначу наказание.
Чингиз-хан оттолкнул кузнеца, который хватал руками его большую косолапую ногу, и медленно стал подыматься по каменистой тропинке. Он остановился.
– Я буду здесь беседовать с небом об удачном походе. Поставить кругом горы стражу, чтобы никто моей беседе не помешал! — Затем каган направился дальше к вершине горы.
12. КАК НАДО ПИСАТЬ ПИСЬМА
Чингиз-хан не знал другого языка, кроме монгольского, и не умел писать.
Акад. В. Бартольд
К вечеру каган вернулся в свой шатер и созвал старших военачальников. Тут были и покрытые славой побед товарищи юных дней Чингиз-хана, сгорбленные, седые, высохшие, с отвислыми щеками, и молодые, выдвинутые проницательным каганом бойцы, горящие жаждой подвигов. Каждый имел под своим знаменем десять тысяч всадников, вполне готовых к походу.
Все сидели тесным полукругом на коврах. Один Чингиз-хан сидел выше других на золотом троне. Спинка трона была искусно сделана китайскими мастерами в виде сплетающихся "счастливых драконов", играющих с "жемчужиной", похожей на морскую медузу с длинными лапками, а ручки трона изображали двух разъяренных тигров. Это кресло, чеканенное из золота, каган захватил во дворце китайского императора и в походах возил с собой.
С правой стороны от трона находились два брата Чингиз-хана и его два младших сына: Угедэй и Тули, слева сидела последняя жена кагана, юная Кулан-Хатун, вся сверкавшая драгоценными ожерельями и золотыми браслетами, нанизанными на руки от кисти до плеча. Слуги-китайцы бесшумно скользили позади сидевших и разносили золотые блюда с едой и золотые чашки с кумысом и красным хмельным вином.
По левую руку кагана, рядом с его молодой женой, сидели два посла: один — Ашаганьбу, прибывший от могущественного тангутского царя Бурханя 91, другой — китайский полководец Мен-Хун 92, посланный сунским императором Южного Китая, который ненавидел цзиньского императора Северного Китая и поэтому искал дружбы и союза с монголами.
